На восходе солнца - Николай Рогаль

— Да минут через двадцать.

— Запрягай сейчас. Под мою ответственность.

Минут через пять Алиференко объяснял начальнику Арсенала положение дел.

Сложными были отношения между ними. Алиференко понимал, куда тянется душой Поморцев, и делал вид, что не замечает этого; был простоват в обращении, не шумел, не грозил, а всегда как бы советовался с ним. Поморцев знал, что председатель завкома не так прост, как кажется, считал его хитрецом и побаивался его проницательности. С ним он был корректен и сговорчив, но собственного достоинства не ронял.

В душе Поморцев очень удивлялся тому, что рабочие сумели обеспечить Арсенал заказами и проявляют столько усердия в делах. Он привык представлять себе рабочего существом забитым и равнодушным ко всему, что не касается прямо его заработков. Как же он был поражен, когда увидел хозяйскую заботу этих же самых людей, их стремление получше наладить производство. Поражала и готовность рабочих нести тяготы и лишения во имя проблематичного лучшего будущего. Поморцев объяснял это исключительно личным примером и влиянием таких незаурядных личностей, как Алиференко, Демьянов или Чагров — арсенальских большевиков. Не будь их, что значила бы вся эта пестрая, неоднородная толпа? Чтобы рабочие и крестьяне сами стали управлять государством? Бог мой! Когда это было? Где?..

Слушая Алиференко, начальник Арсенала не сразу понял, что тот от него хочет на этот раз. Больной ребенок? А при чем здесь он, Поморцев? Уж это, кажется, не входит в круг его обязанностей. Слава богу, хватает забот и без голопузых мальчишек.

— Гм... Случай действительно... — недовольно морщась, протянул он. — Чей ребенок, Чагрова?.. Так, так. — Он хотел сказать, чтобы взяли извозчика, но не решился. — Какого надо врача?

— Хорошего, — сказал Алиференко. — Самого лучшего, какого вы знаете...

— Н-да... Что же, мне самому за ним заехать? — спросил он, обескураженный тем, что приходится заботиться о каком-то неизвестном мальчишке.

— Я очень прошу вас. А лошадь мы сразу пришлем обратно. Вас не задержим.

— Ну хорошо. Хорошо. — Поморцев надел шинель.

Часа через полтора кучер начальника Арсенала привез доктора Твердякова. Он рысью промчал его по кривым улочкам слободки и осадил перед оврагом.

Когда Алиференко пришел к Чагровым — он сам привез дрова, — осмотр больного был закончен. Доктор мыл руки над тазом, а Пелагея из кружки поливала ему.

— Тесно живете, — говорил Марк Осипович, критически оглядывая помещение. — Детишкам необходим воздух. Как можно больше воздуха.

— Тесно. Тесно, — подтвердила Пелагея. — И то слава богу. Другие совсем без своего угла.

— Что с мальчиком? Болезнь опасная? — спросил Алиференко.

— А знаете, кризис миновал. Дела теперь пойдут на поправку, — сказал Твердяков, вытирая полотенцем руки. — Мое вмешательство не сыграет особенной роли. Но лекарства вы ему давайте, как я сказал. И не застудите снова парнишку. Одевайте получше, когда будете пускать гулять, — повернулся он к Пелагее.

Алиференко в словах доктора почудился упрек.

— Тогда извините. Оторвали вас от других больных, — глухо сказал он, глядя на то, как Марк Осипович прятал стетоскоп в дорожный чемоданчик.

— Другие тоже на поправку идут, — весело отозвался Твердяков. Он нисколько не был огорчен дальней поездкой. Случай был несложный, но наводил на некоторые интересные мысли. В отличие от Поморцева, доктор был склонен делать из своих наблюдений определенные выводы. — Да, батенька мой, повышается ценность человека — вот первый результат революции, — продолжал он, обращаясь к Алиференко. — «Кто был ничем, тот станет всем». Вот и прекрасно!

Дня через три после посещения доктора Николенька встал. За дни болезни он похудел, вытянулся. Пелагея так была рада, так довольна, что не знала, чем его и потчевать, Сбегала к соседке за мукой и затеяла печь оладьи.

Соловей, мой соловей,Сизокрылый, молодой.Чернобровый, веселой!Ты не вей, не вей гнездаКрай дорожки, край пути,На ракитовом кусту,На малиновом листу... —

негромко, приятным голосом пела она, стоя у плиты, вся раскрасневшаяся от жары.

Николенька с понимающей улыбкой глядел на мать. Миша и Павлик сидели у него на кровати и жадно вдыхали шедший от плиты запах разогретого масла. Оба плутовскими глазенками посматривали друг на друга и на Николеньку.

Пелагея подбросила в плиту дров, передвинула кастрюли и продолжала выводить тоскующим голосом:

Ах, кто бы мне, ах, мому горюшкуДа помог,Кто бы мне, ах, со дороженькиДружка да воротил!Воротися, мой дружочек миленький,Да назад...

— А вот и я воротился! Здравствуйте, — сказал Мирон Сергеевич, открывая неожиданно дверь и пропуская вперед себя незнакомца в хорошем пальто заграничного покроя.

— Good morning! How are you, missis?[7] — приветливо произнес тот и одним быстрым взглядом осмотрел помещение.

— Принимай гостя, Пелагея. Из Америки, — продолжал Мирон Сергеевич таким тоном, будто это было для него самым заурядным делом. — Пальто сюда можете повесить, — обратился он затем к гостю и показал на гвоздь.

— Thank you, — сказал тот, поставил чемодан возле дверей и озябшими руками стал расстегивать пуговицы. — It is very cold today[8], — пожаловался он, но Мирон Сергеевич его не понял.

— Сюда, сюда… — вот на этот гвоздь, — сказал он и хотел принять пальто.

Американец улыбнулся и жестом показал, что он и сам прекрасно справится.

Это был жизнерадостный человек лет тридцати пяти с худощавым продолговатым лицом и светлыми вьющимися волосами. Зубы у него ровные, белые. Глаза — голубые, взгляд открытый.

На нем был серый костюм, умело подобранный в тон галстук, коричневые ботинки.

Пелагея и дети смотрели на него, как на явление из другого мира. Уж очень необычно выглядел незнакомец на фоне убогой обстановки их комнатушки.

— Подай человеку стул. Что же ты, — напомнил Мирон Сергеевич, снимая с плеч котомку и ставя ее на скамью возле кадушки с водой.

Пелагея, раздосадованная тем, что муж не предупредил ее, и смущенная ералашем в квартире (она только собиралась взяться за уборку), кинулась освобождать стул.

— Садитесь. Садитесь, пожалуйста, — говорила она, вспомнив об обязанностях гостеприимства.

— Thank you! — еще раз сказал американец. Держался ой просто. Видно, что ему бедность была не в диковинку. Пока Пелагея пекла оладьи и рассказывала мужу о болезни Николеньки, гость опытным взглядом подметил все. Похудевшее лицо мальчика, аптечные склянки у изголовья, запах лекарств, — что еще требовалось, чтобы прочесть историю последних дней? Этим людям нечего скрывать, независимо от того, застигнуты они врасплох или нет. Зато и добрые чувства у них неподдельные, настоящие.

— Ставь-ка самовар, Пелагея. Попьем чайку, побеседуем, — предложил Мирон Сергеевич. — Я привез сала и яиц, можешь яичницу сготовить. И оладьи кстати. А вам, ребята, — гостинец. Лущите орехи, — продолжал он, доставая из котомки пахнущие смолой кедровые шишки. — Только ты, Мишутка, сперва сбегай к дяде Алиференко. Знаешь, где живет?

— У бабушки Степаниды, — пропел Мишутка. — Возле колодца.

— Правильно. Скажешь бабушке, как он придет, — пусть к нам поторопится. Алиференко заходил? — спросил он у Пелагеи.

— Был, спасибо ему. — Пелагея достала из сундука праздничную скатерть. Движением бровей показала на сидящего американца. — А он что, по-русски не говорит?

— Не говорит, — с сожалением сказал Мирон Сергеевич.

— А как же... разговаривать? — брови у Пелагеи удивленно поднялись. — Да ты хоть знаешь, кто он?..

— Да уж не буржуй. Хороший, видно, человек. Товарищ... комрад по-ихнему.

— Comrade! Comrade!..[9] — подтвердил американец, догадавшийся о сути разговора. С той же приветливой улыбкой он принялся помогать Пелагее стелить скатерть.

— Что вы!.. Я сама, — смутилась Пелагея, подумала: «Простой, видать... Комрад, ишь ты!..» — и ответно улыбнулась.

Пелагее хотелось как можно лучше принять гостя. Она быстро перемыла тарелки, достала вилки и столовые ножи, которые обычно не входили в сервировку стола.- Поставила для гостя серебряный подстаканник — дар одного из друзей Мирона Сергеевича.

На большой сковороде шипела яичница.

— Вам с дороги помыться надо. Мирон, помоги человеку. Вот не наладил ты умывальник, — с упреком заметила она, подала мыло и чистое полотенце.

За окном протяжно гудел арсенальский гудок.

Мирон Сергеевич подвел вперед отставшую стрелку часов-ходиков, подтянул гирю.

Пока гость умывался, Пелагея, улучив время, шмыгнула за занавеску и сменила кофту. Голову она повязала цветастым платком.