Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако способ полностью обуздывать телесность пока не найден, и поэта нередко беспокоит, что он, подобно людям плоти, находится в зависимости от своего тела. Так, при виде «тела розовой севрюги» им овладевает неодолимый приступ аппетита. Заметив, что рыба свисает с крюка, «вытянувши руки» в умоляющем жесте (62), он делает попытку воздержаться от деликатеса, но не может («Рыбная лавка», 62–63; это стихотворение 1928 года не включено в первое издание «Столбцов»). Он как бы становится жертвой севрюги в той же мере, в какой она является его жертвой. Побежденный «самодержцем пышным брюха» и «руководителем тайным духа» (62), поэт понимает, что пока невозможно окончательно спастись от мира «каннибализма», где сознание вынуждено подчиняться слепым инстинктам, а человек должен быть, как объявил Фейербах, «тем, что он ест»[190]. Это унизительно, но в Новом мире это положение должно измениться. Тогда не придется вопреки себе быть Собакевичем — вспомним, что этот гоголевский персонаж в один присест поглощает целого осетра с искренним восторгом каннибала и без всяких угрызений совести.
Борясь и в шутку и всерьез со своими слабостями, поэт добивается определенного успеха, поскольку, вопреки всему, верит в иную природу, которую предстоит создать человеку. Природа не жестока по собственной воле, она не вредит своему детищу, человечеству, и другим тварям намеренно, но без помощи человека она никогда не избавится от своих недостатков. Задача нового человека — помочь природе стать тем, чем она должна быть, помочь ей найти свой истинный облик. Автор «Столбцов» способен видеть дальше сегодняшнего дня и предвосхитить грядущие перемены. Вопреки реальности нэпа он свидетельствует о возможности появления людей нового типа и приветствует их как спасителей своего «падшего» города.
Пневматики, или люди духа
Стихотворение «Футбол», упомянутое выше, представляет героя-пневматика в обличии футболиста. Игра, в которую он играет, в высшей степени символична. Вначале мы видим, как он, «ликуя на бегу», мчится вперед к воротам противника, словно символ человечества, полного решимости достичь своей высокой цели. Он не боится опасностей на своем пути, не щадит себя, и его душа «летит» вперед, как будто знамя (26), уподобляя его рыцарю на турнире — он облачен в «доспехи» (27). Однако его враги — игроки команды-соперника — всячески мешают ему; форварда «хватают наугад» и «отравою поят» (27). Его не защищают и игроки собственной команды: судя по восклицанию форварда «Измена!», они оказываются предателями. Люди нэпа (игроки своей команды) даже опаснее команды противников и других открытых врагов Нового мира. В конце концов герой оказывается смертельно ранен — из его горла фонтаном бьет кровь (27). Умирая, он замечает, как летит по воздуху футбольный мяч, но видит в нем образ земного шара, образ того мира, который он хотел поймать и направить к цели. Однако мир нэпа не хочет, чтобы его преобразовывали, наверное предпочитая стать крылатым глобусом Зингера на Невском проспекте. Футбольный мяч-мир дразнит умирающего игрока, смеется над ним «и форварда замучить хочет». Ворота, к которым он так страстно стремился, оказываются входом не в Новый мир, а в древнее царство смерти. Появляется и представитель последнего, Харон, «меланхолический голкипер» (27), который призывает темную ночь и воды забвения прибыть и поглотить мертвого героя.
В этом символическом стихотворении показана травля героя мещанским миром, столь ничтожным, что для него невыносимо хоть чье-то величие. Но хотя его триумф абсолютен, смерть «форварда» означает не только поражение. Перефразируя Пушкина, можно сказать: «Нет, весь он не умер». Хотя бренные останки героя, лежащие «задом наперед» и «без головы», едва ли можно назвать величавыми, его свободный дух выпущен на волю. Ночь берет свой «черный ключ» и отпирает «атмосферическую лунку» (27), где при жизни форварда нашла пристанище его душа. Теперь эта душа может свободно бродить в царстве realiora, у «голубого ручейка», где «с зарею» (28) танцуют души-девочки. Герой отныне будет пребывать в своем царстве пневматиков — обители бессмертных идеалов и вечной памяти — до тех пор, пока Идеал и реальный мир не сольются, что произойдет, когда «новое небо и новая земля» объединятся. Настанет время, и герои будут воскрешены человечеством, убившим смерть и открывшим секрет живой и мертвой воды. Как отмечает Ф. Бьорлинг [Bjorling 1973], форвард, геройствующий на футбольном поле, ассоциируется с Русланом из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». Подобно Руслану, убитому врагами, но воскрешенному живой и мертвой водой, «убитый» беками (защитниками) форвард тоже однажды вынырнет из вод Леты и вновь обретет существование. Тем временем добрая память о герое служит связующим звеном между прошлым и будущим. Память возводит плотины на пути вод Леты; она поддерживает сознание того, что смерть может быть побеждена. А пока жива память об усопших, помнят и о деле их воскрешения.
В стихотворении «Часовой» (31–32), идеологически ключевом в «Столбцах» (см. [Синельников 1984: 105]), мысль о бессмертии героев-пневматиков выражена без всякой иронии. Ситуация здесь следующая. Солдат стоит на часах у гроба героя революции. Этот гроб-памятник («белый домик <…> с квадратной башенкой вверху»), установлен в зале, украшенном полковыми знаменами. «Ночь густеет» (31), и эта аллюзия на Тютчева говорит о том, что этой ночью случатся «явления и чудеса» (ср. «Видение», 1829). И они действительно случаются, так как живые и мертвые встречаются в царстве Духа. Пока тело солдата продолжает, «как кукла», стоять у памятника, его дух — живительная nveupa[191] — покидает свою телесную оболочку, чтобы в иных сферах встретить душу умершего героя. Таким образом молодой солдат, современник тлетворного нэпа, поддерживает связь с «пролетарием на стене» (32) — очевидно, там висит портрет героя-пролетария, принадлежащего к революционному классу-избавителю, который возродил мир к новой жизни. Этот герой на стене и в гробу бессмертен, хоть и мертв, потому что беззаветно сражался за идеал Спасения и за революцию, которая хотела этот идеал осуществить. Душа часового погружена в раздумье — так как стихотворение было написано в 1927 году, возможно, что он думает как раз о священном наследстве события, которое произошло десять лет назад. Его мысли, однако, не только радостны. «Свисающие с потолка» знамена — «в серпах и молотах», как и должно быть,
