Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

Синди навещала меня каждый день. Она приходила примерно в одно и то же время, но почти никогда ничего не говорила: ей просто хотелось знать, что со мной все в порядке. В каком-то смысле Синди словно проверяла мой пульс, только она не считала количество ударов, а просто смотрела, есть он или отсутствует. Как правило, она некоторое время сидела рядом со мной, подставив лицо солнцу и вдыхая свежий воздух, а потом исчезала, так и не сказав ни слова. Я тоже по большей части молчал: слова были нам не особенно нужны, ведь мы пережили нечто такое, что не каждый способен вынести. Иногда Синди приходила поздно вечером или даже ночью – несколько раз я видел, как она медленно шагает вдоль берега, глядя на протянувшуюся по воде лунную дорожку. Наверное, ночная тишина как-то успокаивала и утешала ее. Видит Бог, Синди в этом нуждалась, да и я тоже.

Сегодня, впрочем, Синди решила нарушить молчание. Повернувшись ко мне, она спросила:

– Твоя очередь или моя?

– Моя. – Я улыбнулся, ибо прекрасно знал: Синди отлично помнит, чья сейчас очередь.

Она кивнула, в свою очередь пряча улыбку, и, откинув голову, закрыла глаза, предварительно сдвинув на лоб солнечные очки. Я же поднялся и не спеша зашагал по засыпанной гравием подъездной дорожке, которая вела к тому месту, где стоял и когда-нибудь будет снова стоять мой дом.

На крыльце соседского коттеджа я снял обувь и на цыпочках подкрался к двери хозяйской спальни на первом этаже. Все окна в коттедже были открыты, и в комнатах дышалось легко и свободно. Стараясь действовать как можно осторожнее, я бесшумно отворил дверь.

Она лежала в постели, укрытая сразу несколькими одеялами. Ее лицо слегка раскраснелось от тепла, глаза были закрыты.

Энни…

Я опустился на колени рядом с кроватью, и она тотчас проснулась.

– Уже пора? – спросила девочка.

Я кивнул, и Энни послушно открыла рот. Я положил ей на язык две таблетки и протянул стакан воды. Несколько раз моргнув, девочка сообщила:

– А я видела сон…

– Какой же? – Я наклонился вперед.

– Мне приснилось, будто я встретилась с твоей женой. Она гуляла по берегу.

Я кивнул.

– Да, Эмма очень любила там гулять.

– Но потом она сделала одну очень странную вещь…

– Да? Какую?

– Она встала на колени, достала из воды игрушечный кораблик и протянула мне.

– И что же тут странного? – Я сосчитал ее пульс и стал мерить температуру.

– Парус… Парус кораблика был сделан из письма, которое она написала тебе незадолго до… Ну, в общем, перед тем, как ее не стало.

Я невольно вздрогнул. О письмах Эммы я никогда никому не рассказывал. О них знал только Чарли – больше никто. Проверив повязки, я получше укрыл девочку и подоткнул ей одеяло. Глаза Энни закрывались сами собой, и я, поцеловав ее в лоб, бесшумно вышел из спальни. На заднем крыльце я неожиданно столкнулся с Чарли, который шел, чтобы почитать Энни. Держа в одной руке «Элоизу», другой он ухватился за перила, ногами нащупывая ступеньки. Услышав, что я вышел на крыльцо, Чарли отступил в сторону и сказал:

– А я тебя искал.

– Да? – с сомнением отозвался я. Судя по всклокоченным волосам, Чарли недавно проснулся.

– Да, – подтвердил он и, подняв руку, пробежал пальцами по моему лицу. Помешкав мгновение, он сжал мои щеки, пытаясь развернуть лицом к себе. Убедившись, что я смотрю на него, Чарли открыл книгу, которую держал в руке, и достал оттуда конверт.

– Она сказала: я сам пойму, когда отдать его тебе. По-моему, сейчас самое время.

Конверт был надписан рукой Эммы. Я мгновенно узнал ее почерк и выхватил у Чарли письмо.

– Она сама дала его тебе?

Чарли кивнул.

– Когда?!

– В тот день, когда мы с ней ездили в город, чтобы арендовать депозитную ячейку в банке.

– И ты… все время знал?..

– Разумеется.

– Знал и ничего мне не сказал?!

Чарли пожал плечами.

– Я и не должен был тебе ничего говорить – просто отдать письмо, когда ты созреешь.

Все еще не веря своим глазам, я рассматривал конверт.

– Ты, Чарли, настоящий кладезь секретов. Может, ты скрываешь еще что-то, о чем мне следует знать?

Чарли улыбнулся.

– Может быть.

Он хотел добавить еще что-то, но я уже вскрыл конверт и достал письмо.

«Милый Риз. Если Чарли вручил тебе это письмо, значит, ты кого-то встретил…

Я потрясенно уставился на Чарли.

Я просила его хранить это письмо до тех пор, пока он не увидит, что ты готов отдать свое сердце кому-то другому, точнее – другой. Не смущайся и не переживай: в твоем сердце хватит любви и на двух женщин. Ну а когда ты наконец попадешь сюда, мы, с Божьей помощью, как-нибудь во всем разберемся. Я не знаю, кто она, но не сомневаюсь: ей очень повезло, и это прекрасно!

Риз! Прошу тебя – никогда не забывай, что ты появился на свет… нет, был послан на эту землю, чтобы исцелять разбитые сердца. Я знаю это точно. Всегда знала…

Я поднял голову и стал смотреть на озеро, а в ушах у меня продолжал звучать голос Эммы:

Милый Риз, пожалуйста, не держи в себе свою боль. Нельзя оплакивать потерю вечно, какой бы тяжелой она ни была. Думай о том, что мне теперь лучше, что я стала собой – собой настоящей. Когда ты сам попадешь сюда, ты в этом убедишься, ну а пока этого не произошло, ты можешь, нет – должен дарить себя другим.

Вчера я вспоминала, какая была вода в озере, когда мы с тобой в последний раз ходили на веслах. Тает за кормой кильватерный след, маленькие волны набегают на берег и исчезают навсегда… У воды нет прошлого – только настоящее и будущее.

Я люблю тебя, Риз, и всегда буду любить. И этого не изменит даже смерть. Помни об этом и живи – живи там, где торжествует жизнь.

Вечно твоя

Чарли повернулся ко мне.

– Ну?.. – проговорил он и, приподняв брови, стал «смотреть» в небо, стараясь увидеть проблески солнечного света. – Что там написано?

Я улыбнулся и, спрятав письмо под рубашку, взял его руку в свою и прижал к своему лицу, чтобы он «прочел» разбегающиеся от глаз морщинки, почувствовал мокрые дорожки слез на щеках.

– Чарли… – прошептал я. – Теперь я понял!!!

Я соскочил с крыльца и побежал что есть духу. Я мчался через кусты, через лес, перепрыгивал упавшие стволы, расталкивал плечом цеплявшиеся за одежду ветки и съехал вниз по небольшому склону, чувствуя, как земля подается и плывет под ногами. В зарослях я вспугнул серую горлицу, и она, громко хлопая крыльями, свечой взмыла в небо. Добежав до того места, где когда-то был и когда-нибудь снова будет причал, я спустил на воду скиф и вскочил в него. Застегнув рубашку до самого горла, чтобы не потерять письмо, я вставил ноги в подножку и налег на весла.

Лодка прыгнула вперед. Несколько мощных гребков, и вот меня подхватила Таллала. Течение сносило меня вниз, но я боролся с ним, напрягая спину и отталкиваясь от подножки ногами. Без второго гребца двойка была легче, и я несся по воде – нет, над водой, – точно весенний ветерок. Прошло всего несколько минут, и я почувствовал, как письмо Эммы прилипло к вспотевшей груди.

Я сжимался и разжимался точно пружина. Упираясь коленями в грудь и вытянув руки, я погружал весла в воду, потом распрямлял ноги и, сгибая руки, откидывался далеко назад, разгоняя лодку как можно сильнее. Мышцы работали на пределе, захлебываясь молочной кислотой: вдох – выдох, вдох – выдох… Я дышал глубоко, стараясь набрать в легкие побольше воздуху. Оттолкнувшись от воды, я поднимал лопасти над поверхностью и снова сгибал ноги и выпрямлял руки, начиная следующий гребок и ощущая движение как полет.

Я снова вышел на воду с Эммой. В последний раз.

На воде за лодкой оставались круги от наших весел. Они росли, набегали одна на другую, сглаживались, исчезали. Солнце согревало наши плечи, пот стекал по лицам, встречный ветер упруго толкал в спины. Острый нос лодки с шипением разрезал безмятежную, гладкую как зеркало воду, а за кормой таяло горькое и счастливое прошлое. В воздухе, словно отлетающее эхо, звучал негромкий смех Эммы, ее пальцы легко касались моего лица, и на душе становилось легко и спокойно.

У плотины я развернулся. Мои волосы слиплись от пота, который стекал по лицу, попадал в глаза и высыхал на губах, оставляя на них горький соленый налет. Низкое солнце мешало смотреть. «Нет человека, который был бы как остров…» Напрягая силы, я выгребал против течения и рассекал спиной ветер, пытавшийся замедлить мое движение. Прошло три часа – и я вернулся к берегу, до предела вымотанный, но очистившийся.