Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

Остальное было просто.

Начинался дачный поселок. Машина свернула с шоссе и зашуршала по грейдеру.

– Степаныч, – спросил вдруг Коломиец, – а ты на том месте еще раз бывал?

– Да. Но ничего чудесного там уже не осталось.

– То есть?

– Просто развалины. Письмена. Все заросло. Не видно в двух шагах.

– Выпустили пар?

Николай Степанович посмотрел на Коломийца.

– Именно так, Женя. Кто-то бродит по миру и выпускает из странных мест пар.

– Приехали, – сказал Коломиец после паузы. – Ты действительно хочешь его увидеть?

– Я обещал.

– Ну, пойдемте…

Домик был темен. Коломиец своим ключом отворил дверь. Все вошли. Пахло прелью. В комнате горела слабая настольная лампа.

Директор Куделин сидел в старом кожаном – начала века – кресле. Он медленно поднял голову и тускло посмотрел на входящих. Потом глаза его расширились.

– Николай Степанович? Вы?

– Я, Виктор Игнатьевич. Похоже, не ожидали?

– Не знаю…

– Я обещал, что постараюсь вам помочь. Итак?

– Да: мне нужна: но получилось так: не ваша помощь, а ваша голова…

– Это я уже понял. Не заботьтесь. Но у меня образовалось к вам несколько вопросов, на которые вы должны как можно скорее ответить. Первое: чем вы расплачивались за катализатор?

– Обедненным ураном. И отработанным топливом.

– Как много они его от вас получили?

– Порядка трехсот тонн.

– Куда он доставлялся?

– В Томск.

– Белая башня: Понятно. Все сходится.

– Что – сходится?..

– Николай!.. – выкрикнула Светлана отчаянно – и будто захлебнулась. Дверь и окна медленно открывались, и в них входили люди с блеклыми глазами. Они были точь-в-точь такие, как в подвале нехорошего дома на Рождественском: молодые, грязные, с подергиваниями: По двое, по трое они держали Надежду, Светлану и Бортового, и в их руках блестели ножи. А потом образовался как бы коридор, и по коридору прошел издалека высокий тощий человек с пятном на лбу. Он остановился перед Николаем Степановичем и стал смотреть ему в глаза. У самого Каина глаза были страшные, усталые, с красными веками и красными прожилками на белках.

– Заклейте ему рот, – сказал Каин, и Николай Степанович ощутил прикосновение холодных пальцев. Пластина пластыря легла ему на губы. – И без всяких ваших штучек, иначе, – Каин кивнул на женщин. Лезвия ножей касались их шей.

Николай Степанович наклонил голову.

– Где мои?.. – директор начал было подниматься, но его толкнули в грудь и усадили обратно.

И в этот миг Коломиец будто взорвался. В один миг вокруг него образовалось пустое пространство: те, кто держал его, рухнули или сломались, или распластались по стенам: Долгий миг он стоял, пригнувшись, расставив руки, но Надежда издала задушенный стон – и тогда Коломиец пятнистым мячом прыгнул к окну и исчез в ночи. Несколько выстрелов ударило вслед, и тонкий визг возник за окном, взвился и оборвался невнятным бульканьем…

Николай Степанович обернулся. Нет, Надежда жива. Тонкая струйка крови из предупреждающей ранки.

Каин стоял неподвижно. Уголок его тонкогубого рта чуть заметно подергивался.

– В машину, – скомандовал он.

Николая Степановича подтолкнули в спину. Он сделал шаг и почувствовал, что ноги все-таки одеревенели.

В дверях навстречу ему, толкнув, протиснулся кто-то, пахнущий кровью. За спиной возбужденно зашептали.

Чуть в стороне, справа, частично освещенная фарами, лежала странная изломанная фигура. Николай Степанович скользнул по ней взглядом и лишь постепенно, уже сидя в машине, восстановил в памяти увиденное.

Разметав светлые волосы вокруг неестественно наклоненной головы, лежала девушка с удивленным лицом. Темный плащ был распахнут, обнажая бледный, с выступающими ребрами торс. Металлический поясок охватывал его под грудью.

Руки в рукавах плаща были закинуты за голову. Кисти и предплечья, очень тонкие, отливали металлом. Вторая пара рук, таких же тонких, будто у пикассовской «девочки на шаре», и тоже отливающих металлическим блеском, бессильно раскинулась поверх плаща…

– :в упор: пули не берут, – вспомнились услышанные за спиной слова.

Николай Степанович откинул голову и глубоко вздохнул.

До сих пор искупаться в драконьей крови случилось одному Коломийцу – да еще разве что Зигфриду. Но это было давно…

По дымному следу. (Будапешт, 1956, октябрь)

На первый взгляд, худшей кандидатуры, чем я, для этой операции найти было невозможно: пятнадцатилетний подросток, длиннорукий и неуклюжий, в прыщах, краснеющий при самых обыденных обстоятельствах и знающий полтора десятка самых обыденных мадьярских слов: Еще хорошо, что меня не заставили ходить в школу – для усиления конспиративного момента. Мне ничего не оставалось, как три года изображать привокзальную безотцовщину и петь песни о пиратах и моряках, заходивших, бывало, на кораблях в нашу гавань. Особенно меня бесило, что моряки пили за здоровье атамана…

Но, как оказалось, никто другой с поставленной задачей не мог справиться. В том жутком месиве, который являл собой Будапешт, взрослому было не пройти.

Я же со своим английским сошел за революционного романтика, маменькиного сынка из сытого города Браунвуд, штат Техас, приехавшего помогать свободолюбивым венграм сбрасывать иго. Коминта сначала не хотели принимать в отряд: во-первых, как русского, пусть и из Харбина, а во-вторых, как слепого – но он покорил всех своим редким умением без промаха стрелять на звук. Жаль, что с нами не было Фили…

Народ в отряде подобрался всякий, но, будь у меня время и право, я бы месяца за два сделал из них настоящих бойцов. Однако ни времени, ни прав не было; хуже того, мне предписано было использовать этих людей, а потом бросить их на произвол судьбы и победителей.

Как оказалось – по обычаю, неожиданно – на карту было поставлено слишком много, чтобы думать о судьбе города и даже народа…

Отряд наш держал базу в Политехникуме, а участок ответственности имел в tete– de-pont моста Франца-Иосифа. Дня два нас не тревожили, бои шли больше на юге, в заводском районе. Впрочем, «не тревожили» – это значит, что не штурмовали. Танки выходили на Таможенную площадь, лениво выпускали боекомплект, уходили. Они были вне досягаемости наших ружей…

Ночи проходили почти спокойно.

Было очень тепло. Деревья только начали желтеть.

На некоторых еще болтались веревки…

Мы, свободные от караульной службы, сидели в большой аудитории на втором этаже. Горела керосиновая лампа, поставленная под окно – так, чтобы с улицы не был виден свет. Аттила приволок мешок сильно наперченной ветчины наподобие армянской бастурмы или испанского хамона, а Иштван – две дюжины бутылок такого дорогого рейнского, какого мне не приходилось пробовать даже до большевиков. И мы пили это рейнское прямо из горлышек – на меня одобрительно косились – и заедали огненно-пряным мясом.

Вообще в гражданских войнах есть известная прелесть…

– Не пей много вина, – сказал мне Атилла, старательно выговаривая английские слова. – В Америке с меня взяли бы штраф за спаивание детей или посадили в тюрьму.

– Ничего подобного, – сказал я. – Мои ровесники пьют виски и гоняют ночами на длинных автомобилях, а потом трахаются на задних сиденьях.

– Screw? – не понял Атилла. – Что именно привинчивают?

– Не привинчивают, а… э-э: Buzzen, – перевел я на немецкий.

– На задних сиденьях? – не поверил Атилла. – Там же не просторно. Нет уюта.

– В американских автомобилях так просторно, что девушки иногда проваливаются в щель между сиденьями, и не всякая находит потом дорогу обратно.

Атилла помедлил, переводя про себя мою чисто техасскую реплику, и расхохотался.

– Что же заставило такого благоразумного молодого джентльмена приехать в дикую европейскую страну, если в Техасе происходят такие удивительные приключения? – заинтересовался молчавший доселе Иштван.

Я пожал плечами…

– Не знаю. В Техасе все известно заранее.

– Это ужасно, – согласился Иштван.

Он походил на цыгана-кузнеца, огромный, с выпученными черными глазами, заросший диким волосом и недельной щетиной; но был он при этом профессором-филологом на упраздненной коммунистами кафедре древних языков.

К нашему кружку подсела Марта, молодая работница с автомобилного завода.

Английского она не знала, но Аттила охотно переводил.