Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман

требовал громко одобрять план, при условии, что Фонд не оговаривал такой способ нашего взаимодействия. Но все-таки иногда, стоило признать, руководство Фонда само норовило наступить на мину или что-то похуже, образно выражаясь. И мне ничего не оставалось, как наступать туда же – в компании людей, с которыми у меня имелось крайне мало общего… просто из-за того, что я был старше и повидал куда больше, чем они.

И каждый вечер я возвращался в огромный, сумрачный, тихий дом; поднимался в комнату, где произошла эта странная встреча; вешал одежду сушиться; соскребал с ботинок остатки грязи на лист местной газеты; полчаса лежал на своей кровати; спускался к Оливии, разыгрывающей свои бесконечные фантазии на пианино в музыкальной комнате. Иногда она обращалась ко мне, но при этом никогда не переставала играть и не предлагала мне выпить. А потом в вымощенном камнем зале слышались шаги Агнессы, и уж она-то не оставляла меня без слова – не проявляя притом более теплых, чем в первую встречу, манер. Было ясно, что привычное молчание Оливии само по себе раздражало ее, и можно было понять, сколь многое успело наболеть за годы совместной жизни. Не приходилось сомневаться и в том, что, помимо сестринской немногословности, Агнессу раздражало и нечто другое.

Агнесса всегда носила одно из шерстяных платьев, о которых я упоминал, – всего я на ней повидал не то три, не то четыре модели. Видимо, в отличие от Оливии, она старалась хоть как-то принарядиться к ужину – а до сей поры я не заставал ее дома ни в какое другое время суток. Агнесса обычно обращалась ко мне с каким-либо дежурным вопросом о ходе реализации речного проекта, на который я давал не менее дежурный ответ – и больше на эту тему ничего не говорилось, к моему некоторому облегчению. Если я пытался узнать о ее местных заботах чуть больше, Оливия нарушала свой обет молчания и встревала в наш разговор с какой-нибудь шуткой – предельно незлобивой. Увы, никто из нас не преуспевал ни разу в том, чтобы чем-нибудь заинтересовать собеседника. Агнесса доставала огромные пяльцы для вышивания и корпела над ними часами. Из-под ее иглы, как мне казалось, не выходило ни разу мало-мальски красивого узора – но вышивку ей требовалось закончить к Рождеству, для презентации на собрании женского клуба в соседнем городке.

Помню, как-то раз вечером мы разговорились о самом Фонде. Агнесса, как и всегда, вела свою полемику резко и безжалостно.

– С тех пор, как поместье перешло Фонду, – утверждала она, – мы здесь чувствуем себя на птичьих правах. – Что-то подобное я нередко слышал от других арендаторов, и уже был готов к такого рода разговорам.

– На Фонде лежит неблагодарная задача – удовлетворить запросы государственного уровня, – мягко парировал я. – Мы делаем все возможное, чтобы ветер перемен в своих порывах не набирал катастрофическую мощь.

– Вместо того, чтобы пресечь сами перемены? – Агнесса недовольно фыркнула. В этот момент она звучала почти как Хэнд – от него я весь день слышал такую утомительную чепуху.

– Вершить историю Фонд, увы, не волен, – заявил я с такой нарочитой твердостью, какой только мог добиться. – Без наших методов ваш дом, это чудесное поместье, может статься, уже бы снесли – или переоборудовали в какое-нибудь учреждение.

– Наш дом! – воскликнула Агнесса с горечью. Она была не одинока в этом неприятии – и, полагаю, ни ее, ни остальных нельзя было ни в чем винить. – С тех пор как Фонд взял на себя управление, мы живем здесь лишь как постоялицы, временные содержанки. Он нам уже не принадлежит, как и сама наша жизнь. Мы – арендаторы, с которых пока что не взяли арендную плату. Русской знати после революции иногда разрешалось содержать в собственных бывших поместьях комнату-другую. У нас в Англии, конечно, все пытаются обставить более цивилизованно – а суть та же, как ни крути. Я так считаю, по крайней мере. А что думает по этому поводу Оливия – мы, видимо, никогда не узнаем.

Оливия откинулась в кресле перед огнем, вытянув ноги и подложив руки под голову.

– Я согласна, – отстраненно произнесла она. – Надо просто подождать… Когда-нибудь это все просто исчезнет.

– Фонд, – заметил я, – вообще-то, заинтересован в том, чтобы хозяева жили в доме и дальше. Да, представители широких масс не ходят в музеи. Мало кто из них разбирается в архитектуре или живописи, интересуется такими вещами… Но их неизменно привлекает возможность зайти в чей-нибудь богато обставленный дом – поглазеть на его убранство, в меру сил и разумения прикоснуться к истории. Лишь на этой основе Фонд продолжает свою деятельность. Нам остается только принимать это. Хотя я прекрасно понимаю, что это далеко не всегда легко.

– Что это за жизнь, скажите на милость, – в доме, который больше не твой? – спросила Агнесса гневно. – Выбор, решения, ответственность… Все это уже не в нашем ведении. Я здесь – в лучшем случае экономка, в худшем – вообще неизвестно кто. И знаете, эти ваши «широкие массы» не перестали ненавидеть нас и завидуют не меньше. Зачастую – только больше, ведь теперь мы у них на виду. Разница в том, что никому теперь ничего не скажешь поперек. Надеюсь, на основе увиденного вы согласитесь, что я много сил отдаю ведению хозяйства. Но обратите внимание, как редко я бываю дома. Я отстраняюсь от всех этих новых порядков, насколько могу, даже если внешний мир за этими стенами вызывает не меньшее отторжение.

– Надо подождать, – повторила Оливия. – Долго такое не продлится. Хоть в Польше, хоть в России… Когда-нибудь все это исчезнет.

– Моя работа – следить за тем, чтобы это продолжалось, – сказал я, улыбаясь. – По крайней мере, такова задача моих коллег.

– Стоило тверже отстаивать свои права, – отрезала Агнесса. – Мы должны были стоять на своем до конца. Бороться за себя. – Она говорила так, будто просто поделилась своим мнением, даже не пытаясь убедить и нисколько не ожидая, что с ней согласятся. В этом она отличалась от Хэнда, который тут же взялся бы пространно рассуждать о том, как лучше обустроить мир, – в предельном отрыве от реальности.

Сущее неудобство нашего века – крах правил, касающихся вежливых обращений. Ни одна из хозяек ни разу не обратилась ко мне по имени – несомненно, из-за моего положения по отношению к ним, каковое они, как и многие другие арендаторы, осознавали до ужаса остро. И в этом же положении мне едва ли удалось начать называть их «Агнесса» и «Оливия». С другой стороны, старомодные формальности могли показаться