Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года - Адам Улам

Война собиралась раздавить не только Германию, традиционного врага славян; она собиралась уничтожить то, что осталось от враждебного и деспотичного во внутренних российских делах.

Плеханов являлся олицетворением патриотических и германофобских чувств. Когда-то он был народником, верящим в русский народ, марксистом и меньшевиком. Прошли годы, и Плеханов заявил, что социалисты должны сражаться за Антанту, за Россию, за свободу и цивилизацию. Этот любитель немецкой литературы, как теперь выяснилось, никогда не любил немцев, прусских реакционеров и своих снисходительных социал-демократических коллег. «Что касается меня, так если бы я не был так стар и болен, то пошел бы в армию. Мне бы доставило большое удовольствие колоть штыком ваших немецких товарищей»[224], – недвусмысленно заявил Плеханов Ленину.

Удивительно, сколько социалистов, ненавидящих Германию, потратили жизнь на служение идеям немецкого учителя.

Известия о настроениях Плеханова достигли ушей Ленина. Он всегда подозревал самое худшее, но все же цеплялся за надежду, что его учитель не пойдет на такую низость. А в этом увлечении войной, возможно, сказалось то, что Плеханов учился в военной гимназии. В октябре Ленин переезжает из Берна в Лозанну, где перед эмигрантами собирался выступить Плеханов. Действительность превзошла наихудшие ожидания. Русский генерал не смог бы произнести более патриотическую речь. На момент объявления войны Плеханов находился в Париже. Поскоблите русского радикала, и вы обнаружите не только германофоба, но и страстного франкофила. Именно это и произошло с основателем русского марксизма. Он поносил немецких социал-демократов, оказавшихся не лучше Вильгельма II (в этом месте Ленин аплодировал Плеханову). Но тут Плеханов разразился профранцузским, провоенным энтузиазмом. Почему социал-демократы голосовали в Думе против военных займов? По крайней мере, им следовало оговорить, что они голосуют против, поскольку царские генералы не способны привести армию к быстрой победе над тевтонцами. Ленин был бледен, когда вышел на трибуну для выступления. Это был окончательный разрыв с учителем, с человеком, которого «он никогда не прекращал любить», но который теперь наряду с большинством социал-демократов предал рабочий класс Европы.

Ленину стало ненавистно само название «социал-демократ». Это именно тот момент, писал он, когда настоящим марксистам надо вернуться к названию «коммунист», олицетворяющему прежние, более воинствующие традиции партии. Название «социал-демократ» запятнано и опозорено. На этот раз Владимир Ильич подверг критике даже Маркса и Энгельса за недостаточную воинственность в последние годы. Остатки благоговения и уважения, которые он испытывал к немецким преемникам великих учителей, исчезли под градом оскорбительной брани, которую он обрушил на «ренегата» Каутского и других учителей своей молодости, показавших себя трусливыми коллаборационистами. Прежнее почитание сменилось резкой критикой. Словно разрешив внутренние сомнения, Ленин опроверг обвинение, что быть против войны вовсе не означает отсутствие патриотизма к родине. Он опубликовал замечательную статью «О национальной гордости великороссов», в которой разъяснил, как надо понимать патриотизм и как сочетать его с интернационализмом. Он с гордостью заявил, что является русским. Быть настоящим националистом значит быть против шовинизма. «Народ не может быть свободным, если угнетает другие народы».[225]

Он чувствовал себя невероятно одиноким. Социалисты, не разделявшие националистическую манию, по большей части были убежденными пацифистами. В данном, конкретном случае пацифизм мог свести на нет все усилия рабочего класса. Ленин приветствовал занятую Мартовым антипатриотическую позицию и, если верить Крупской, даже вспомнил о прежней юношеской дружбе с Мартовым. Подозреваю, что тем самым Крупская попыталась (в условиях сталинской России) осторожно намекнуть на политическую терпимость Владимира Ильича. Однако в письме своему агенту в Россию Ленин не возлагает особых надежд на Мартова: «Мартов становится радикалом только наедине с собой… Завтра он опять опустится на их уровень, начнет заглушать голос рабочих (их ум и совесть) с помощью гибких резолюций в духе Каутского…»[226]

Закончился период поиска союзников; ему были необходимы преданные сторонники.

Теперь, когда он жил в Берне и Цюрихе (вдали от Плеханова и франкофильской атмосферы Женевы), Ленин взялся за решение гораздо более трудной задачи: восстановить, прерванные войной, связи с большевистскими организациями России. Связь осуществлялась через Скандинавию. В Стокгольме (откуда он тайно приезжал в Россию) обосновался уполномоченный ЦК Александр Шляпников, через которого Ленин поддерживал регулярные связи с Петроградом и Россией. После революции Шляпников превратится для Ленина в источник постоянного раздражения. Шляпников, этот сторонник эгалитаризма и фракционной деятельности, постоянно выражавший недовольство большевистской бюрократической системой, вынудил Ленина потребовать его исключения из партии, на что смелый большевик не побоялся рассмеяться Ленину в лицо. Но сейчас, во время Первой мировой войны, он был основным связующим звеном с Россией, и Ленин прекрасно понимал, что с таким человеком нужно быть в дружеских отношениях, проявлял заботу и внимание. «Если вы сердитесь на меня, то я готов принести любые извинения, так что, пожалуйста, не сердитесь», – писал Ленин после того, как Шляпников нашел его требование чрезмерным. И дальше: «Самые сердечные пожелания и всего наилучшего. Вы больше не будете сердиться?»

С первых дней в политике Ленин приучил себя требовать от подчиненных непосильной работы и поручать им невыполнимые задания. Шляпников должен был держать шведских социал-демократов (главным образом мелких буржуа) на почтительном расстоянии и в то же время сделать так, чтобы они забыли о прежних займах и предоставили большевикам как можно больше денег. Арест большевистских думских делегатов за их антивоенную агитацию (вместе с Каменевым, который должен был руководить работой большевиков в Петрограде) заставил Ленина переживать, но не за арестованных, а за себя. «Работа нашей партии теперь стала во 100 раз труднее». Обвиняемые, следуя его указаниям, устраивали нелегальные собрания и распространяли антиправительственные манифесты; трудно понять, что его больше удивило, их арест или вынесенный им суровый приговор. Ленин слышал в свой адрес горькие упреки, что, мол, он, Ленин, сидя в нейтральной стране, вдохновляет своих сторонников на опасные и безрассудные действия. «Вот она, судьба моя, – писал Ленин Инессе. – Одна боевая кампания за другой – против политических глупостей, пошлостей, оппортунизма… И ненависть пошляков из-за этого. Ну а я все же не променял бы сей судьбы на «мир» с пошляками». Он не собирался сдаваться.

В период с 1914-го по февраль 1917 года внимание Ленина было приковано к событиям, происходящим на мировой арене. Основной задачей большевиков в России было сохранение людских ресурсов. Надвигающаяся революция должна была принять международный масштаб. Осуждая войну, Ленин временами испытывал страх: что, если империалисты заключат мир до наступления подходящего момента для перехода войны в мировую революцию? «Хитрые эксплуататоры ведущих капиталистических стран (Англии) стоят за мир (чтобы укрепить капитализм). Нас не должны смущать мелкие буржуа, сентиментальные либералы и тому подобное. Наступило время ударить в штыки. Это факт, и, значит, мы должны бороться», – писал Ленин в ноябре 1914 года. Ни «умные эксплуататоры», ни «сентиментальные либералы» не смогут остановить кровопролития. «Кто реально получит выгоду от призыва к миру? Конечно, не революционный пролетариат. Не идея использовать войну, чтобы ускорить крах капитализма».[227]

Он только забыл о том, что миллионы человеческих жизней могли бы «извлечь пользу» от «призыва к миру».

Основные задачи, которые Ленин попытался решить на Циммервальдской (1915) и Кинтальской (1916) конференциях, заключались в том, чтобы удержать социалистов от стремления заключить мир и усилить воинствующий марксизм. Хотя социалисты, присутствовавшие на этих конференциях, относились к левому крылу представляемых ими партий, большевики с их экстремизмом чувствовали собственную обособленность. Даже будущая коммунистка Клара Цеткин поддерживала пацифистов, требовала мира без аннексий и международного примирения. Кроме того, существовала еще одна причина, по которой немецкие и французские социалисты были против призыва превратить империалистическую войну в войну гражданскую. Немецкий делегат напомнил Ленину, что им придется вернуться в свои страны. Уже сейчас в глазах правых, не говоря уже о правительстве, они выглядят не намного лучше, чем предатели. Как стало известно Ленину и неразлучному с ним Зиновьеву, несколько социалистов, не относившихся к большевикам, в Циммервальде примкнули к левым.[228]