Зощенко - Бернгард Рубен

— Видите ли, обезьянке в клетке лучше жить, чем на воле. В неволе легче дышится, чем среди советских людей!»

То было проходившее 9 августа 1946 года заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), на котором Сталин появился впервые за последние десять лет, что указывало на исключительную важность данного сбора. Его сопровождали несколько членов Политбюро и секретари ЦК, занимавшиеся идеологической работой. Присутствовали руководители Союза писателей, а также срочно вызванные из Ленинграда возглавлявшие журналы «Звезда» и «Ленинград» члены их редколлегий. Как показали дальнейшие события, Сталин к этому моменту уже окончательно продумал свой план решительного и повсеместного перелома в стране неприемлемой для него общественной атмосферы. В области литературы в ход пошла идея, предлагавшаяся Управлением пропаганды еще в 1943 году, когда руководство этого Управления считало необходимым принять специальное решение ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах. Речь тогда шла о московских журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир». Теперь, используя эту запомнившуюся ему идею, Сталин поменял московские журналы на ленинградские — и по силовому раскладу в Политбюро, и по своей давней неприязни к городу Ленина, и по нынешнему нахождению там Зощенко и Ахматовой…

А на следующий день после Оргбюро, 10 августа 1946 года, министр госбезопасности (наркоматы уже стали министерствами) В. С. Абакумов (арестованный затем, еще при Сталине, и расстрелянный при Хрущеве) направил секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецову (расстрелянному при Сталине по «ленинградскому делу») «справку по имеющимся в МГБ СССР материалам на писателя Зощенко М. М.». В эту «Справку» — помимо анкетно-биографических сведений (с выделением в прошлом его членства в «литературном содружестве „Серапионовы братья“ — группировки, вредной по своему идеологическому характеру»), вместе с обобщающими формулировками (типа: «На протяжении ряда лет Зощенко характеризуется как писатель с антисоветскими взглядами, критикующий политику партии в области искусства и литературы»), вместе с перечнем писателей, приятельствующих с Зощенко, и с подборкой соответственно наставшей надобности высказываний Зощенко о цензуре, о том, что «мы беззубые юмористы, нам не позволяют трогать существенные вопросы», что «всякая критика запрещена» (в этой подборке заметны следы работы осведомителей среди тех людей, с которыми общался Зощенко) — вместе со всем этим, так сказать, «внешним компроматом» в документ госбезопасности вошли целым куском и откровения Зощенко перед своим «собеседником» в июле 1944 года.

На трех с половиной страницах данной «Справки» был представлен не только требуемый «компромат», но почти что план-конспект поношения Зощенко как в постановлении ЦК, так и в докладе Жданова. Направлялась же «Справка» А. А. Кузнецову потому, что он, недавний секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), а ныне секретарь ЦК и член Оргбюро, курировавший органы внутренних дел и безопасности, вошел в комиссию по выработке постановления «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».

Августовское (и «августейшее») постановление «о журналах» было зачинным. Следом за литературой, аналогичные постановления ЦК по театру, кино, музыке, точно массированный огонь тяжелой артиллерии по заданным квадратам, методически обработали всю сферу искусства, отражавшего в меру возможностей духовную жизнь людей. И в том заключалась стратегическая цель Великого и Мудрого Вождя: подавить поднявшийся в народе, в обществе свободный дух, без которого невозможно было победить в Отечественной войне, и потому его приходилось, держа под надзором, терпеть, даже иногда поощрять, но который теперь, после величайшей Победы, был уже не нужен, вреден и особенно претил триумфатору. Ведь свобода духа, помимо самой этой отвратной для любой диктатуры свободы, неразрывно связана с правдой, истиной, с истинной правдой. Но Сталину было нужно извратить правду о войне — как она началась, как велась, чего стоила. Победителей не судят. И никто не должен был назвать одержанную Победу пирровой. В 1946 году, когда загрохотала серия постановлений ЦК, он оценил понесенные народом военные потери в шесть с половиной миллионов человек, на двадцать один миллион меньше действительных (по документально подтвержденной статистике).

Необходимо было взять под жесткий контроль и людские надежды на лучшую жизнь после стольких лишений и жертв в годы войны, после завоеванной народом Великой Победы. Эти чаяния, естественно, отражались в литературе и искусстве.

Однако советские люди в массе своей, и прежде всего большинство писателей, кинематографистов, композиторов, театральных режиссеров, артистов, не в силах даже представить себе подлинную суть этой стратегии, старательно вникали тогда в ошибки названных журналов, фильмов, опер и пьес, не догадываясь о том, что для заданной тотальной цели вполне могли быть использованы другие конкретные фильмы и другие оперы, названы другие произведения и авторы. Кроме двоих — Зощенко и Ахматовой. Их имена вошли бы в любой перечень, в любой властительный пасьянс…

Впрочем, необъявляемые предупредительные репрессии начались гораздо раньше этих «постановлений». Уже в конце войны Сталин, ставший вскоре генералиссимусом, погнал своих соотечественников-военнопленных из фашистских концлагерей эшелонами в советские лагеря: для него они не были ни жертвами, ни мучениками, то были живые свидетели трагедии 41-го года, трагедии народа и бесславия Вождя. И потому их надлежало устранить — изолировать, судить как изменников родины, трусов, бросивших оружие, спасавших свою шкуру, и разметать по «архипелагу» ГУЛАГ.

И на все мирное население, бедовавшее под немецкой оккупацией — баб, детишек, стариков, — наложено было теперь клеймо подозрения и второсортности: якшались с врагом, не хватило идейности погибнуть в борьбе, сжечь собственную избу, порезать свою скотину и голыми-босыми уйти на советскую территорию. Теперь во всех многочисленных анкетах был введен специальный пункт — «Находился ли на оккупированной территории?» — как угроза и этим живым свидетелям, оставленным по милости Вождя под родным кровом. И любого взрослого жителя гигантского (и потому неогороженного) морального гетто можно было при надобности обвинить в сотрудничестве с фашистами и отправить «куда следует»; а вчерашнему ребенку-школьнику из этих мест, чтобы поступить в институт, приходилось изворачиваться, унижаться, отрекаться, врать, доказывать, что он самый что ни на есть советский человек.

Годы, отмеченные постановлениями, которые готовил и осуществлял Жданов, окрестили в интеллигентских кругах «ждановщиной». А десятью годами ранее страна испытала «ежовщину» — по имени наркома внутренних дел Ежова, олицетворявшего массовые репрессии тех лет с их истребительным пиком приснопамятного 1937 года. То был еще один изощренный прием Сталина — выдвинуть на авансцену событий новоявленного исполнителя своей воли, на которого затем при надобности и списать очередной «перегиб» и, убрав одиозную фигуру, вновь предстать в освещении всех общественных софитов единственным, мудрым, справедливым заступником и родным отцом своего терпеливого народа. Ежов был по его приказу расстрелян. Жданов умер сам от сердечного приступа, со славой ближайшего соратника, успев еще в 1948 году, в год смерти, нанести последний из всей серии запланированных ударов — на этот раз по музыке, с осуждением композиторов Шостаковича, Прокофьева, Мясковского и других, упорно придерживавшихся в своем творчестве «формалистического, антинародного направления».