Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

Шаман сам эту хуйню придумал, чтобы его с мусорами стравить? А это может быть. Никогда нельзя никого недооценивать. Он, Коля Фармацевт, может, и сам такую тему бы прокрутил, если бы помоложе был. Сколько там Шаману лет? Да неважно, по-любому самый возраст для того, чтобы подниматься. Или он с мусорами заодно, внимание отвлекает от реальной подставы? Блять…

В дверь требовательно стукнули.

— Колян, — пьяно сказал кто-то мусорским голосом, — дрочишь там, что ли? Выходи, студентки скучают.

— Есть, товарищ подполковник, — фальшиво бодро ответил бандит, не поднимая головы. — Разрешите штаны застегнуть!

— От юморист!.. — загоготали снаружи.

Ладно, че.

Фармацевт встал и хрустнул костяшками — этим жестом он всегда неосознанно обозначал принятое решение. Шамана надо аккуратно в расход. Аккуратно — потому что если он по натуре мусорской, то там будут нервничать, а товарищам милиционерам вредно волноваться. Про шаманского брата надо справки навести — скорее всего, тоже в землю ляжет, чисто чтобы спокойно было. Мусоров необходимо аккуратно прощупать — и не этих, блять, полканов с моржовыми усами, а кого-то позлее и поактивнее, типа Паши Азаркина. Он, кстати, обещнулся сегодня приехать, надо по паре стаканов засадить, потереть с ним аккуратно…

Хаос был родной стихией Коли Фармацевта.

92

Крюгер жил как во сне — противном, болезненном сне, который бывает на исходе гриппа.

Друзья куда-то исчезли. Долго находиться на улице было невозможно: ладно еще, что холодно (хотя было жопа как холодно), — хуже то, что Витя не соображал, куда идет и что вокруг него происходит. Дважды он приходил в себя от визга тормозов и мата — и понимал, что находится посреди проезжей части. В первый раз, на углу Подбельского и Текучева, он испугался. Во второй, посреди Буденновского у парка Строителей, поймал себя на мысли, что оно, может, было бы и к лучшему. Только, конечно, не под колесами чьей-нибудь раздроченной «шохи» — так еще калекой на всю жизнь останешься.

Крюгер мысль отогнал — хотя чувствовал, что насовсем она не ушла и крутится где-то близко, дожидается своего часа. Пошел к дереву, в кроне которого летом свил себе гнездо. Книги у него с собой не было, да и читать не получалось и не хотелось. Листья, к тому же, опали — в голых ветвях он выглядел бы, наверное, странно и подозрительно. Это было неважно. Витя хотел вернуться в ощущение нормальности — относительной, конечно, но такой, в которой не было бы подполковника Жигловатого, древней срани из Танаиса, ненавистного Шварца и покалеченного папы.

На подступах к дереву Крюгера выдернуло из полусна: донеслись чьи-то гортанные вопли и звук как будто бы лодочного мотора.

Нет.

Нет, думал Крюгер.

Пожалуйста, нет.

Бензопила вгрызалась в перетянутое веревками дерево.

Витя замер.

На его глазах рабочие, повинуясь выкрикам бригадира, переместились правее. Тот, что был с бензопилой, снова впился в ствол, словно никак не желавший умирать. Внутренности дерева издали протяжный высокий треск; оно наконец сдалось — и медленно, как во сне, начало заваливаться на газон.

…Как он оказался дома, Витя не помнил. Там, к счастью, никого не было.

Он открыл ящик рядом с плитой, вынул нож для мяса и проверил его остроту на подушечке пальца. Не вскрикнул и не изменился в лице, когда лезвие оставило за собой кровавую ниточку (хозяйственный подполковник наточил все ножи в доме до бритвенной остроты).

Крюгер разместил левое запястье на столешнице и перехватил половчее нож.

93

Разговор с демоном, вселившимся в Бычиху, из головы у Новенького никак не шел. После того вечера Баба Галя почти перестала просыпаться: на пару часов в день приоткрывала невидящие глаза, но не двигалась и не разговаривала. Степа кормил ее из ложечки жидкой гречневой кашей (ее припер в дом еще Шаман), протирал губкой и переворачивал — бабушка была легкой, как (скелет) перышко. Иногда Степа выходил подышать воздухом, бездумно доходил до угла 5-й линии с улицей 12 февраля и шел обратно. Спал он урывками, в случайное время и неглубоко; через три дня такой жизни реальность начала распадаться на части. На периферии зрения постоянно мелькали какие-то тени, в ушах звенело, желудок словно набили стекловатой.

Нужно было найти друзей — Степа на глубоком, иррациональном уровне чувствовал, что с ними всё плохо. Может, это демон связал их разумы своей невидимой паутиной. Может, это ощущение прилагалось к дружбе — этого Степа не знал, потому что раньше ни с кем никогда не дружил.

Начать надо было, наверное, с Пуха — тот точно сидел дома, переживая свое фиаско с отжиманиями. Аркаша сто процентов знает, что с Крюгером. А там и Шамана найдем!..

Новенький даже постучался в ворота Быка — хотел попросить соседку присмотреть за бабушкой, пока он ненадолго отлучится, — но дома никого не было, их хоромы стояли пустыми.

Он вернулся, сел на бабушкину кровать и поискал глазами Машку — та в последнее время пряталась под кроватью, отказывалась есть и теряла клочья шерсти.

Кошки в пределах видимости не было, но снизу донесся тонкий, страдальческий всхлип.

Степа где-то читал, что собаки умеют издавать не более десяти разных звуков, а кошки — больше сотни. Ими они могут выражать огромный диапазон эмоций — от радости до боли.

Тоски.

Отчаяния.

Предчувствия конца.

В Новеньком что-то сломалось — без надрыва и истерики, а тихо, словно лопнула последняя ниточка, удерживающая его над пропастью.

Он осознал, что бабушка вот-вот умрет.

Что мамина кошка вот-вот умрет.

Что ему самому больше некуда идти и незачем жить.

Осознав это, Степа успокоился — теперь он знал, чтó делать дальше. Пока Баба Галя с Машкой живы, он будет рядом с ними. Когда их не станет, он прыгнет с Ворошиловского моста в Дон — пусть демон получит свое жертвоприношение. Пусть спасет Шамана, Пуха и Крюгера. Ему, Новенькому, всё равно больше ничего не поможет.

Он встал, накинул ветровку и пошел на улицу: нужно было купить куриных потрохов и сварить их Машке, а бабушке сделать бульон.

Кошка продолжала плакать.

Степа выскочил на улицу и быстрым шагом пошел в направлении «Маяка» — магазин был далековато, аж напротив Дома быта, но нигде ближе курятину точно не продавали. Ладно, он быстро. Одна нога здесь, другая там.

Шварц дождался, когда