Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Лютая пустыня улиц ночного города. Изредка горят тусклые фонари — все-таки это не окраина, центр. Безлюдье. Ветер едва не валит с ног. Почти бегом, то и дело оскальзываясь, Марина спешит к остановке. Заворачивает за угол и шарахается: она вылетела прямо на двух пьяных. Один едва стоит, упершись обеими руками в стену и громко икая, другой еще что-то соображает, пытается его поддержать, бормочет что-то громко и невнятно: — Ну, Колян, ну… Ну совсем уже, что ли? — замечает Марину. — О! Колян, бабу хочешь? Баба пришла! Иди сюда, штучка! А ну иди, кому сказал! Марина бежит на другу сторону улицы. Мужик пытается ее преследовать, но падает и долго ворочается посреди прометенной поземкой пустынной, мертвой мостовой, что-то угрожающе бормоча.

Стараясь двигаться совершенно беззвучно, не звякнуть ключом, не шаркнуть ногой, Марина, одной рукой держа для подсвета зажигалку с трепещущим язычком синеватого умирающего пламени, открывает дверь квартиры. Входит. С бесконечной осторожностью раздевается, стаскивает окоченевшими руками сапоги. — Ы! — зовуще раздается из темного дверного проема. Марина, словно ее кинула невидимая катапульта, бросается туда — зажигалка едва не гаснет. Видно, как Марина падает на колени возле постели, обнимает лежащего. — Ты почему не спишь, Сашенька? Ты почему не спишь? Сон — лучший доктор… Ты что, за меня волновался? — в горле у нее клокочет, но даже в сумраке чувствуется по голосу, что она улыбается. — Глупый, глупый, ну какой глупый! Ничего со мной не может случиться плохого. Я же у тебя храбрая, я у тебя шустрая! Я все смогу, Сашенька, все-все, — и целует его, целует. Я тебя вылечу. Вот увидишь. Мы опять поедем на озера… Вот увидишь… почти всхлипывает она, улыбаясь. Заклинает. Себя? Судьбу?

Со скрежетом катит по рельсам битком набитый трамвай. В свете редких, тусклых ламп вагона — лица людей, которым не для кого притворяться сейчас, и вся усталость душ как на ладони. Мелькают за обледенелыми стеклами заборы и корпуса заводов промышленной зоны. Остановка. Разъезжаются, судорожно дергаясь, перепончатые двери. Никто не входит, никто не выходит. Снаружи, у каких-то ворот, под фонарем — неподвижная, молчаливая толпа. Все молчат, и только пар от множественного дыхания курится над серыми, съеженными, сгорбленными фигурами. Марина едет с закрытыми глазами. Ей не хочется ничего видеть. Грохоча, захлопываются двери, и трамвай, надсадно завывая, трогается. Истошно визжат по рельсам колеса.

Марина останавливается у темного входа. Секунду смотрит на роскошную, запертую сейчас дверь, озирается на уличную пустыню слева, потом на уличную пустыню справа. Нащупывает звонок на стене возле двери, звонит. Ничего не происходит. Она звонит снова. Щелкает переговорное устройство, и заспанный мужской голос произносит: — Кого там? Марина несколько секунд молчит, губы ее чуть шевелятся, словно она примеривает слова ответа — и не находит нужных. Черный ночной ветер топорщит воротник ее пальто. Потом Марина говорит: — Уборщица. Дверь щелкает. Переговорное устройство говорит: — Заходи, киса…

Презентация вчера, по всей видимости, удалась на славу. Сверкающий туалет, и по размерам, и по антуражу напоминающий дворец, заблеван и загажен. Марина в рабочем халате поверх ее обычной одежды, со шваброй в одной руке и ведром, через край которого свешивается тряпка — в другой, стоит и оглядывает эту роскошь. Рядом с нею — дюжий парень в соответствующем его работе стандартном костюме современного вышибалы, из кармана пиджака торчит антенна телефона. Он хлопает Марину по плечу, весело скалится: — Ну, приступай. Я на пост. А захочешь после душ принять — подходи… — и добавляет со значением. — Я провожу. Уходит. Некоторое время Марина продолжает озираться, потом прикрывает глаза. Несколько раз делает глотательные движения — ее мутит. Потом решительно встряхивает головой и принимается за работу. Она уже покончила с полом и перешла к писсуарам, когда откуда-то издалека раздается шум, несколько вскриков, отдаленный щелчок, похожий на одиночный выстрел. Марина секунду прислушивается, потом, выронив швабру, бросается к двери из туалета. Пробегает через холл с зеркалами, раковинами и электрополотенцами, через две ступеньки поднимается по короткой лестнице, осторожно высовывается из-за тяжелой темной портьеры, прикрывающей спуск к туалетам. Зал, где вчера царило веселье. Несколько человек в масках, с короткими дубинками в руках деловито и профессионально, в полном молчании, крушат все, что только можно сокрушить. Охранник, каких-то полчаса назад приглашавший Марину в душ, лежит возле входной двери — то ли оглушен, то ли мертв. Не помня себя, Марина падает за портьерой, сжимается клубочком — а из зала, уже невидимого ей, продолжает доноситься хруст, звон, грохот, быстрые шаги по битому стеклу… Потом голос: — Шабаш, линяем! Коротко топочут несколько пар ног, и слышно, как взвывает, резко стартуя с места, автомобиль возле сокрушенного входа. Потом — тишина. Марина медленно встает. На деревянных ногах подходит к лежащему. Наклоняется, протягивает руку, отдергивает, протягивает снова. Ей жутко. Трогает пульс охранника. Потом вскакивает, начинает метаться — в поисках телефона. Находит его в вестибюле перед залом, набирает номер, а сама глаз не может оторвать от большого листа, прилепленного скочем к исковерканной внутренней двери, на котором нарочито коряво, как бы по-детски, написано: "Прежде чем шампузу дуть — надо ПАПЕ отстегнуть! Привет от ПАПЫ!" И зачем-то — шутки ради, вероятно — пририсовано сердечко, пронзенное стрелой. — Милиция? — едва проталкивая слова сквозь гортань, произносит Марина. Это милиция? Нападение… вооруженное нападение! Адрес? Сейчас… — она лихорадочно ищет визитку, полученную вчера от Ольги. — Сейчас… сейчас… Тут человек… еще живой!

И снова скрежещет трамвай. Изморозь и наледь на окнах напитаны светом, но только в проталины видно то, что снаружи — отдельные фрагменты улиц, машин, лиц. Тягомотный калейдоскоп. Стоящий рядом с Мариной высокий старик с трясущейся головой вдруг наклоняется и спрашивает Марину: — Вы не находите, что люди просто устали жить? То есть вообще. Человек устал жить… Он требовательно смотрит на Марину, ожидая ответа. — Да-да… Может быть… — отвечает Марина с отсутствующим, уже совершенно не от мира сего с лицом. Похоже, она не очень-то понимает, о чем ее спрашивают.

Марина звонит в дверь. Ей долго не открывают, но она не повторяет звонка просто прислушивается, стоит смирно. Наконец внутри начинает долго звякать отпираемый неловкой рукой замок, дверь открывается — и перед Мариной оказывается старая женщина с добрым лицом. Секунду она подслеповато всматривается Марине в лицо, потом расплывается в улыбке: — Мариночка! Мариночка, родная вы наша! Да проходите скорей, вы же замерзли совсем… В таком пальтишке на ветру на этом… Проходите, проходите… Марина, улыбаясь в ответ, входит в коридор квартиры. Женщина, отступив на шаг в сторону, пропускает ее — чувствуется, что она ходит едва-едва, что-то серьезное с ногами. Но радость ее неподдельна. — Век буду Бога молить за вас, Мариночка! Владик, — повысив голос, кричит женщина, — Владик, кто к нам пришел! — Как он? — спрашивает Марина, расстегивая пальто. — Хорошо, Мариночка, хорошо. Как приехал, госпитализировать хотели, но вы же знаете его, уж такой упрямец, такой упрямец… отказался наотрез. Сидит, читает что-то… Живой, живой! — слезы наворачиваются у нее на глаза. — А я проведать вас зашла, — говорит Марина с улыбкой и вынимает из сумки одинокое зеленое яблоко — все, что она смогла себе позволить. — Я узнавала, на второй день немножко фруктов уже можно. — Чаю сейчас поставлю, — отвечает женщина. — Только вы не стесняйтесь, чаю у нас много! Мариночка… — она вдруг порывисто берет руку Марины и, прежде чем та успевает понять, что происходит, неловко целует ей ладонь. — Ну что вы, Оксана Петровна, что вы… — бормочет Марина, пятясь. — Век за вас буду Бога молить, спасительница вы наша… Век… Владик, сынок, — кричит она, — Мариночка пришла!