Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Небольшое — видимо, подвальное или полуподвальное — помещение, заставленное телеаппаратурой, но одновременно напоминающее комнату свиданий самого дурного пошиба: засаленный диван, кустик алоэ на кособокой этажерке, разрезанная пивная жестянка, приспособленная под пепельницу, груда пустых бутылок в углу… на столе — покрытые бурым чайным налетом чашки и заварочный чайник. Рядом с чайником, раскинув поперек столешницы провод с вилкой, валяется кипятильник. — Оплата сдельная, — говорит Альбина, а Марина нерешительно осматривает электронику, — по приемке видеоматериалов. От удачи, конечно, дело тоже зависит — сколько народу во время вашего дежурства придет, да насколько интересно они болтать будут… Но предварительный отбор — это уже дело вашего ума и понимания. — Только… Альбина Давыдовна, я в этой технике… — Это все элементарно. Запись идет автоматически, длится по каждому персонажу две минуты, потом отключается. Вы сидите тут и смотрите. Если что-то интересное, полезное… словом, то, что вам хотелось бы потом увидеть по своему телевизору дома, вы оставляете. Если чушь — отматываете пленку назад и следующего пишете поверх. Вот кнопка и вот кнопка, а больше вам и знать ничего не надо. Не знаю, устроит ли вас время… но поймите сами, вы человек для нас новый, почти что с улицы… поэтому покамест придется потерпеть. Зато в смысле персонажей это может оказаться наиболее забавно. С десяти до двенадцати вечера… Что? — увидев, как изменилось лицо Марины, почти злорадно говорит она — не устраивает? — Устраивает, — после едва уловимой заминки говорит Марина. — Вполне устраивает. Только… хотелось бы знать, когда… — Когда первая выплата? — сразу понимает Альбина. Марина смущенно говорит, почти шепчет: — Да… — Материалы мы просматриваем ежедневно. Если набежит какой-то приличный кусок — можете рассчитывать на аванс в конце недели. — Спасибо… Огромное вам спасибо… Оператор, сидящий перед монитором и молча слушавший весь разговор с дымящейся сигаретой в зубах, на миг оборачивается с веселой, почти издевательской улыбкой. — Ну, значит, сегодня в десять мы вас ждем, — говорит Альбина. — Не опаздывайте. Предыдущему наблюдателю тоже домой хочется. — Нет-нет, — говорит Марина. — ни в коем случае не опоздаю.

Ранний зимний вечер. Солнце уже закатилось, но еще светло, закат полыхает на полнеба. Марина медленно протискивается среди толпы у ларьков, присматривается. Встает в очередь за хлебом; за хлебом — единственный ларек, возле которого очередь. Дует резкий ветер, все мерзнут, кутаются, ежатся, отворачиваются, но в завихрениях между домами он дует то слева, то справа — не уберечься. Наконец подходит очередь Марины — она берет какой-то жалкий, самый дешевенький батон и половинку ржаного, а потом долго расплачивается, укладывая бумажку к бумажке; нет крупных купюр. "Ну что вы там копаетесь, дама!" — кричат ей сзади разраженною. Переходит к следующему ларьку, долго присматривается в нерешительности, потом покупает две сосиски. Когда она говорит продавщице "Две сосиски", та смотрит на нее, как на сумасшедшую, но — времена сменились, и клиент теперь всегда прав — режет розовую гирлянду. Со вновь раздувшейся сумкой — место толстой папки с машинописью заняли продукты — Марина идет прочь.

Теперь уже темнеет — прошло, пожалуй, немногим меньше часа. Совсем уже без сил, волоча сумку, Марина преодолевает полукилометровую полосу препятствий от трамвая до дома. Вдали светят окнами чудовищные, нелюдские громады жилых домов — поставленные на попа бетонные бараки образца восьмидесятых. По узким тропам, юлящим между кучами и трубами, и еще каким-то торчащим из снега железом — искореженными кровельными листами, проволоками, бесхозными, будто бы обгрызенными по краям бетонными глыбами — торопливо бегут мерзнущие люди. Поземка. Скользко, особенно на спусках и подъемах. И, конечно, на узких, опасно прогибающихся досках, перекинутых через бесконечные траншеи. Все разворочено так, будто здесь готовились отражать танковые атаки; но противник обошел с флангов, и укрепрайон пришлось оставить без боя. Возможно, навсегда.

На лестнице горит свет. Марина медленно, вяло выходит из кабины лифта; на полу лифта — лужа, кто-то спьяну обмочился или схулиганил, веселясь в меру своего представления о веселом. На лестничной площадке от ног Марины остаются мокрые следы. Марина отпирает дверь. Зажигает в коридоре свет. Только что она, казалось, была на грани обморока; казалось, она войдет и рухнет — но на губах ее уже улыбка, и снова сверкают глаза. — Ну, вот и я! — бодро говорит она. — Правда, быстро? Тишина. Только из кухни неразборчиво бубнит репродуктор. — Как обещала, так и пришла. Маринка слово держит, Маринка Сашеньку не подведет никогда! А знаешь, я сосисочек купила, — она торопливо выгружает из сумки содержимое, — так что сегодня попируем. И вообще, знаешь, нынче день такой удачный! Отдала Моисеичу его рукопись, и он не сегодня-завтра расплатится, причем по высшей ставке, он сам сказал… — а руки ее уже снуют над газовой плитой: газ, вода в кастрюлю, вода в чайник, хлеб в хлебницу, утварь так и мелькает. — Правда, других заказов пока нет… компьютеры… Но, в конце концов, я и объявления-то развесила только когда ты вернулся, каких-то две недели прошло. А еще повстречала Ольгу Шагунько… помнишь, я тебе рассказывала — наш бессменный комсомольский секретарь. Потом она инструктором в райкоме стала, и мы как-то потерялись… Она теперь сделалась такая гран-дама — что ты! Казино открыла, ходит с телохранителями… По телевизору выступает! Позвоню ей попозже, часиков в девять… И, представляешь, халтурку вечернюю нашла. Придется, правда, вечером уйти ненадолго, но ты спи себе спокойно, не волнуйся — меня на машине обратно будут подбрасывать, я договорилась. Ну, вот. Минут через двадцать будем ужинать. Проголодался, наверное? И я! А чайку я с лавандочкой нам заварю, из старых наших крымских еще сувениров, лавандочка для нервов полезна, и для сна… Тебе ведь спать надо побольше. Да и вкусно очень, что самое-то главное! И печенье есть к чаю! Почти бегом исчезает в комнате. Кухня остается без нее. Когда-то любовно отделанная, аккуратная, хоть и небольшая — но давно, давно… С судном в руках Марина проходит из комнаты в туалет; слышно, как она выливает там судно, потом спускает воду. Переходит из туалета в ванную, свободной рукой зажигает там свет и ныряет в дверь — все поспешно, все на бегу. С гулом и клекотом начинает течь вода. И на мгновение самообладание изменяет Марине; слышен ее голос буквально на истерике, на слезе: — Ну что же это такое, господи! Опять горячую отключили! Полощет судно ледяной водой, потом моет руки — руки сводит. Когда она вытирает их полотенцем, пальцы не гнутся. Совершенно без сил она опускается на стул в кухне и, тупо глядя на чайник, который и не думает закипать, закуривает. Снова она — старуха; ведь никто не видит. Щеки обвисают, в погасших глазах — безумная тоска. Медленно шаманит, ворожит перед ее лицом волокнистый дым. — Ы-ы! — доносится из комнаты. Марину будто подбрасывает пружиной. — Что, Сашенька? Что? — она лихорадочно тычет окурком в пепельницу, крошит его свирепо, словно он — символ ее минутной слабости. — Дым? Ну извини… Или что? А-а! — хлопает себя по лбу. — Прости дуру, совсем из башки вон. Мы же утром побриться не успели, я неслась, как угорелая… сейчас, сейчас, Маринка бритовку даст… Она ныряет в комнату, и через минуту оттуда доносится жужжание электробритвы. Струи дыма медленно путешествуют по кухне. — А самое главное я тебе еще и не сказала. Я нашла твоего Роговцева! Помнишь, ты про него рассказывал — служили вместе? Врач божьей милостью, ты говорил. Так он здесь, в городе! Ведет теперь какой-то реабилитационный психотерапевтический центр, "Новая жизнь" называется. Я к нему завтра пойду! Вы же друзья? Друзья ведь были, да? Тишина. Только жужжит бритва. — Ну, вот. Пять минут — и запируем на просторе! Потом я тебе почитаю… Только сначала Ольге попробую позвонить. Жужжание замолкает, и через мгновение Марина выбегает на кухню. Начинает нарезать батон тоненькими ломтиками, потом заваривает чай; достает и раскладывает по тарелкам дымящиеся сосиски…