Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

Марина почти бежит по институтскому коридору — длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.

На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль — им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. — Марина Николаевна! — кидается Марине навстречу долговязый парень. — А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. — Владислав Михайлович! — кричит он надсаживаясь, будто в горах. — Еще несколько минут — и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею — ответа нет. — Поймите, одно дело — если вы выйдете сами, другое — если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: — Топор принесли? — Не нашли топора, — отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. — Лом вон притащили… в углу стоит… Марина подходит к двери. — А это еще кто?.. — милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. — Пустите меня, — говорит Марина. — Я попробую его… уговорить. — Это из ваших, что ли? — оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: — Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. — Ну, попробуйте… — с сомнением говорит он. — Владик! — почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. — Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. — Марина? — доносится голос изнутри. — Да, Владенька, да! — просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. — Они ввалятся вместе с тобой, — доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. — Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. — Да ладно, — говорит милиционер после паузы. — Они обещают! — кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. — Только ты, — говорит голос изнутри. — Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: — Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. — Ну-ну, — говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. — Можно! — громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.

Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый — все старое — потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков — куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: — Ну, здравствуй. — Здравствуй, Владик, — тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь — смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. — Зачем ты здесь? — А ты? — отвечает она. Он печально усмехается. — Пойдем отсюда, а? — просительно говорит Марина. — Ну пойдем… Как можно так с собой… Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? — Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. — Они же тебя все равно выволокут… — Ну, выволокут… пару ребер поломают… это их проблемы. — Да нельзя так, Владик, нельзя! — страстно говорит она, схватив его за руки. — Господи, холодные какие… ледяные… Ты же погибнешь! — Я уже погиб. — Ну что ты рисуешься! Что за поза… Умный, добрый, красивый… — Мне все время стыдно, — глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. — Как будто это я чего-то не сделал… в чем-то ошибся… как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты… какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым… Не могу так больше. — Вот пропадешь, — сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, — тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? — Светка от меня давно ушла, Марина, — мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, — и Петьку увела совсем, видеться не дает… Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. — Господи, — потрясенно говорит Марина, — да что ж ей… — О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений… Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. — Зря ты за меня тогда не вышла, — говорит он. — Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали… Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать — и не может, слова вязнут в гортани. — Нет, — решительно говорит он вдруг, — было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться… Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается — икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость… все в семью, все ради родных и близких… Любовь самый мощный мотор, но… подчас она — очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. — Ладно, — говорит он, посуровев. — Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать… что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется… Ни к чему тебе. — Владик, — решившись, твердо говорит Марина, — у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь… и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. — Что-нибудь случилось… с мужем? — сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. — Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. — Какая же ты хитрая, Маришка, — с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна… Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. — Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра… Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ… Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, — пауза. — А теперь люди стали такие одинаковые… и такие чужие… — А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, — подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. — Помнишь? Дольского, Окуджаву… Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: — Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь…