Реальность и мечта - Михаил Ульянов

Хорошо, что в последние прижизненные годы Астафьева много снимали кинематографисты. Такое надо фиксировать ради будущего. Его появление перед телекамерой имеет не меньшее значение, чем граммофонная запись голоса Толстого столетие назад, потому что люди подобного масштаба — редкость. Вот и памятник поставили Астафьеву в его Овсянке. Тоже хорошее дело, а я загрустил невпопад: скромный обелиск крупнейшему писателю России легко затерялся бы на любом кладбище на фоне помпезных бюстов над могилами перестрелявших друг друга братков. Почему у нас так?

Но главного не отнять, не отсудить от его памяти: Виктор Петрович Астафьев стал истинно народным писателем. В большом, нестройном и разноголосом хоре отечественных литераторов мотив Астафьева поразительно чист, прозрачен и верен. В нем нет фальши. Он выделяется искренностью и задушевностью, неизбывной болью и светлой радостью. Как говорят у певцов, у Астафьева от природы поставлен писательский голос, поэтому рядом с этим человеком не было места лжи. В его произведениях не завелись придуманные красивости, туда не просочилось лукавое желание показаться интересным и значимым. Настоящий, родниковый, редкий человек остался таким же в своей прозе. И его след не сотрется в российской культуре.

Бывали у меня встречи и с другими замечательными представителями писательского цеха. Как-то мне пришлось идти с Валентином Григорьевичем Распутиным по Байкалу. Катерок был небольшой, на нем каждый сантиметр чем-нибудь занят, а гостеприимные хозяева — два матроса и капитан этой скорлупки — в малюсеньком камбузе бесконечно жарили и варили озерные дары. Все вместе мы беспрерывно пили крепкий горячий чай, чтобы согреться на ледяном ветру под июньским, высоким байкальским небом. И вот среди этих контрастов и неудобств самым терпеливым оказался Распутин. По нынешним крикливым и настырным временам была в нем какая-то редкая скромность и внимательная сосредоточенность к окружающему миру. Есть люди, воспринимающие мир лишь как часть самого себя, притом малую часть по сравнению с их собственными персонами, этакие закоренелые субъективисты и эгоисты. А есть личности, совершенно им противоположные, которые себя считают крохой посреди огромного мира. Все его многообразие и новизну они не устают воспринимать с любовью и удивлением, ибо мал человек и жизнь его скоротечна посреди этой бесконечности. Вот к таким людям, как мне кажется, относится Валентин Григорьевич. Для того чтобы написать «Прощание с Матёрой», о мире надо знать не только то, что он существует где-то еще вне нас, его надо уметь видеть во всех красках, слышать во всех звуках, как это свойственно Распутину. Для того чтобы подробно, явственно и ощутимо передать образ мироздания в слове, наверное, нужен особый, редкостный дар писателя. Распутину важна каждая молекула, частичка Вселенной, в которой Вселенная, отражается, поэтому в своих произведениях он берет, казалось бы, мелкие, частные случаи из жизни подчеркнуто скромных и неприметных людей. Но именно в них он угадывает прелесть и боль, единство и противоречивость мира, в котором все связано в один тугой и неразрубаемый узел. Поэтому проблемы большой энергетики так страшно касаются заброшенных старух на Матёре, а ожесточение людей в век тотальной разобщенности так жутко проявляется в отношении детей к умирающей матери. Человеку знающему необязательно подниматься на вершину горы, чтобы обозреть неоглядные дали, он и у подножия сумеет понять и почувствовать многое, до чего ни рукой, ни взглядом не дотянуться.

Распутин в своем творчестве не шумлив и не декларативен. Он внимателен и подробен в описании человеческой души и способен добираться в ней до самых заветных уголков. Однажды в какой-то журнальной редакции мне попала на глаза его рукопись мельчайшим, аккуратнейшим, бисерным почерком, записанная остроотгоченным карандашом. И в этих примеченных мной деталях тоже жила удивительная подробность и тщатель ность писавшего человека. Почерк показался мне необычным и позднее я спросил Валентина Григорьевича, почему он та мелко и аккуратно прорисовывает буквы. Он ответил, что така манера позволяет ему сосредоточиться и как бы погрузиться в описываемый мир. Эта сосредоточенность необходима ем в качестве главного условия для работы.

Валентин Григорьевич с великой тревогой пишет о проблемах Байкала. О них он беспокоится как исконный сибиряк и как настоящий, совестливый гражданин нашей огромной страны. Пишет неустанно и смело, выступая в защиту чудесного озера. Но если внимательно вчитаться в его слова, то станет понятно, что в них доказательств и убеждений больше, чем нервов и обвинений. Да, он не щадит ни министров, ни ученых, которые способствуют бездумному использованию и загрязнению Байкала, но ему важно не обвинить их, а убедить в своей правоте, не только возмутиться неправедностью чьих- то деяний, а вразумить горячие головы и уберечь их от непоправимых ошибок. Ведь человек не имеет права ради сегодняшних выгод забывать о завтрашнем дне. Поэтому в любом дискуссионном вопросе Распутин доказателен, несгибаем и нешумлив, хотя сердце его порой рвется от боли и ярости. Возможно, это чисто сибирская черта в нем — основательность, достоинство и уважение к противнику. Тайга, природа которой во времена освоения Сибири заставляла людей бороться за существование, выковывала такие характеры. И все же Распутин современный, жгуче современный писатель. Его тревожит сегодняшний человек и в нем — размытость нравственных границ, когда все дозволено, когда никого и ничего не стыдно. Его тревожат разобщенность людей и их неучастие в решении насущных жизненных проблем. Как совестливый ученый, острочувствующий писатель, он понимает, что пока не на все вопросы есть ответ и не все объяснимо в этом мире. Однако доискиваться сути надо уже сейчас. Вот читаешь распутинский «Пожар» и видишь, что даже фразы в этом произведении более короткие, словно задыхающиеся в разрушительном пламенном мареве. В этом стилистическом приеме тоже ощущается беспокойство за происходящее.

Много лет назад мне посчастливилось в течение нескольких дней пробыть вместе с Валентином Григорьевичем в одной поездке по Италии. Во время частых переездов по стране было достаточно времени для наших неспешных разговоров. Вернее, я больше расспрашивал и слушал, а Валентин Григорьевич отвечал. Из его рассказов я определенно и явственно уразумел для себя: Распутин — писатель и человек с абсолютно непоколебимой жизненной позицией. Да она яснее ясного видна и в его книгах, и в его публицистике. Но надо слышать, как рельефно она проявляется в обычных, мимолетных разговорах. Какая-то удивительная скромность, почти замкнутость чувствуется в них, а за ней — уверенность. И не поколебать в Распутине его представлений о мире. Правда, и он не навязывает своего видения жизни, наверное, понимая, что единственной, пусть и глубокой, и серьезной, точки зрения недостаточно, чтобы понять весь мир. Драться за свое выстраданное, прочувствованное и понятое он готов, а кричать об этом всем и каждому на всех перекрестках не станет. В этом разительный контраст со многими другими, в том числе авторитетными, людьми, которых мне приходилось встречать. Редко кто удержится от соблазна на юру потолковать о своих позициях, чтобы вдолбить какие-нибудь необязательные мыслишки во все рядом находящиеся головы. А уверенности в своей правоте при этом нет. И чем меньше уверенности, тем больше крика. Утомительно чувствуешь себя возле таких крикунов, а с Распутиным — спокойно. Веришь каждому его тихому, даже скупому слову и соглашаешься, что все, во что он верит, что любит и защищает или ненавидит, — это его суть, а не расхожая, по случаю накинутая одежка. Распутин сам из народных и природных глубин. Он и пришел в литературу, чтобы поведать о сокровенных глубинах духа, и делает это очень талантливо и несуетливо, так неопровержимо, истинно и основательно — по-распутински.