Избранное - Оулавюр Сигурдссон

Потом мне вдруг показалось, что настала осень, и нет больше ни надежд, ни проблем, что Паудль Йоунссон из Дьюпифьёрдюра уже распростился с самыми прекрасными минутами своей жизни, и уповать ему не на что, впереди лишь горькие воспоминания.

В тот вечер я один-одинешенек корпел в редакции над переводом очередной главы. За окном висели низкие облака. Был уже одиннадцатый час, когда я решил закончить работу и пойти домой, на улицу Аусвадлагата. «Работа! — сказал безжалостный голос в моей груди. — И это называется работой?» Я перелистал готовый перевод, пронумеровал страницы и сколол их скрепкой. Прежде чем убрать ручку, еще раз просмотрел корректуру написанной шефом короткой передовицы, но не заметил ни одной грамматической ошибки. Статья называлась «Урожайный год». Шеф провозглашал для исландцев золотой век и свое мнение подкреплял фактами, такими, например, как регулярные богатые уловы сельди, стремительно растущие мировые цены на рыбу, вдобавок он ссылался на то, что миллионные прибыли сулит пребывание на острове англичан, которые собираются основать всевозможные предприятия и уж конечно наймут сотни исландских рабочих. «Исландский народ с верой в провидение вступает в светлые времена. Впереди — процветание нации, достаток каждого», — заканчивал шеф. «Урожайный год», «золотой век» — и ни тени сомнения. Я встал, надел пальто, но в голове, как и на улице, был туман. Тем не менее я помнил, что сегодня предстоит еще решить, где питаться осенью и зимой. Рагнхейдюр заявила, что недели через три готовить на нас прекратит: мол, даже с помощью Богги и не дешевой дополнительной прислуги по вечерам она не может обслуживать такое количество клиентов. Голодающие солдаты чужой страны, по ее мнению, больше заслужили ее сострадание. Ну а мы — люди свои, потому и должны уступить им место, хотя бы на время. С этими словами она вытерла пот со лба и заспешила на кухню отдать распоряжения на день. Как только внутри и снаружи появились рекламные вывески, англичане толпами хлынули к ней, поглощая все, что бы им ни предложили, даже невероятно густую ревеневую кашу с молоком и сливками. Запах коронного блюда Рагнхейдюр — жареной рыбы с картофелем — казался мне противным, но солдатам он, похоже, нравился. Приток посетителей все увеличивался, особенно по вечерам. «Картошка с рыбой? Йес. Пиво? Йес», — говорила Рагнхейдюр на ломаном английском, до ушей краснея и с таким буднично-приземленным выражением лица, словно ее никогда не интересовали ни теософия, ни перевоплощения. «Картошка с рыбой, плис, пиво, плис». Мои сотрапезники презрительно отзывались о ее деловой хватке и милосердии, некоторые сразу ушли от нее, а другие повторяли, что до смерти рады в конце концов расстаться с этим грязным кабаком для оккупантов, как они выражались. Я же был консервативен и опасался перемен.

Тишина, безветрие и чистый вечерний воздух. Выйдя из редакции, я решил не спешить домой, на улицу Аусвадлагата, а прогуляться по берегу Озерца, развеяться немного и послушать птиц, пение которых доносилось из сочной зелени островка. На углу против «Рейкьявикской аптеки» я посмотрел вниз, где в порту множество мачт на фоне серебристой дымки походили на голый лес в Скардсхейди. Опять конвой, подумал я и свернул на улицу Постхусстрайти. Помнится, я размышлял о том, выполнил ли кто-нибудь недавнее и так нашумевшее распоряжение комиссара полиции о светомаскировке начиная со второй половины августа, но вдруг заметил автомобиль, вернее, девушку, выходящую из автомобиля вместе с английским офицером. Роусамюнда! — изумился я. Гугу! Но тут из машины вышла другая девушка, тоже с англичанином, уже немолодым, в начищенных до блеска ботинках, дородным и вислощеким. Я видел, как он обнял ее за талию, будто свою жену, видел, как они скрылись в гостинице и как первый англичанин с Роусамюндой исчез вслед за ними. Автомобиль уехал, двери гостиницы захлопнулись.

Не задерживаясь, я зашагал дальше, к парку Эйстюрвёдлюр, глубоко втягивая воздух и жмурясь. Вот уж недалеко кафедральный собор и здание альтинга, но я больше не отдавал себе отчета, куда иду. Мысли путались. Мне показалось, наверняка показалось! Солнце зашло за гряду облаков, окрасив все вокруг синеватым цветом. Мне знакома лишь одна из девушек, Роусамюнда — Гугу. А другая… нет, это не она, твердил я себе, не она! И в то же время я с каким-то отчаянием чувствовал, что не могу обманывать себя, пускать себе же пыль в глаза, оставаться безучастным и держаться как ни в чем не бывало. Другая девушка… я узнал ее, едва она вышла из автомобиля, узнал это светлое пальто, эти послушные волосы цвета червонного золота, щеки, шею, плечи, грудь, ноги и мягкие движения, когда английский офицер вел ее к дверям гостиницы. Другая девушка… была Кристин, о боже, именно она, Кристин!

Оцепенев от незнакомой боли, я вдруг остановился, сжал кулаки и стиснул зубы. Он обнимал ее будто свою собственность, будто он увидел ее в магазине и купил, оплатив наличными. Она не отталкивала его, не вырывалась, не убегала, не возмущалась, не проявляла гордости, не давала хоть как-то понять, что его наглость ей противна. Откуда она приехала? Почему оказалась с ним в машине? Где познакомилась с ним? Что нужно молодой девушке в ресторане с иностранным военным, с английским офицером, да еще таким похотливым? Она не понимает, что он говорит, не знает его языка, ни единого слова по-английски. А может, это уже случилось?..

— Нет! — вскрикнул я. — Нет!

Мимо прошла молодая пара. Они удивленно посмотрели на меня, фыркнули, перешептываясь, оглянулись. Перейдя на другую сторону, я побрел как в кошмарном сне, качая головой и дрожа всем телом.

А может, это уже случилось?..

Вот и Озерцо, зеркальная гладь, зеленый остров посередине, утки. По мосту промчался военный грузовик. У школы солдаты строили укрепления. Вдали слышалась песня. Вдруг что-то отпустило в груди, боль уменьшилась, по каждому нерву пробежал гнев, и смертельное бешенство переполнило меня. Куда я шел? О чем думал? Что делать — бежать прочь? Смотреть на уток и как ни в чем не бывало забиться в свой угол и лечь спать? Прикинуться простаком, отвергнуть факты, убедить себя, что обознался? Неужели я не шевельну даже пальцем, чтобы помешать этому мерзкому англичанину, этому жирному, коварному коту, соблазнить мою невесту? Неужели я такая тряпка?

Вдруг еще одна преграда возникла в моей душе — отвращение к любого рода насилию, но она, как тонкая пленка, дрожала и поддавалась под кипящим потоком бешеной ненависти. В бешенстве я кинулся назад, уже не шел, а бежал, твердо решив вырвать Кристин из лап этого сластолюбивого иностранца, готовый избить его, скажи он хоть слово. Так смотреть, и обнимать ее как портовую девку! Посмотрим, чья возьмет! Я буду драться изо всех сил, если он попробует оставить ее в гостинице. Наброшусь, надаю пинков, схвачу за глотку, расквашу жирную морду!

Двери гостиницы, повернувшись на оси, сверкнули стеклом и металлом. Громкая музыка смолкла, когда я промчался мимо гардероба и влетел в зал, битком набитый пьющим и курящим народом. Был перерыв между танцами. Невысокий официант что-то сказал мне, но я, не обращая внимания, бегал от стола к столу и вглядывался в незнакомые лица, освещенные электрическим светом, то удивленные, то насмешливые. Здоровенный официант рванул меня за пальто и велел убираться отсюда, но я оттолкнул его и двинулся дальше. Когда мне потом это снилось, гостиница превращалась в диковинный лабиринт, то темный, то полный красноватого тумана, сменяли друг друга извилистые проходы, перегородки, лица, или точнее — маски. Но один образ не мерк: мужчина с белыми пальцами выдул слюну из своего музыкального инструмента, осторожно уложил его на колени, поднял глаза и уставился перед собой, безучастный, будто идол на постаменте. Как бы вопреки своей воле я прошел мимо этого человека, туда, где он и другие идолы сидели на ступенях эстрады, не обращая ни на кого внимания. По сей день не понимаю, отчего лицо его и во сне, и наяву так четко стоит передо мною. Обойдя по кругу пустую площадку для танцев, я снял всякое подозрение с сидящих в дальнем зале и заспешил обратно в первый зал. Ни Кристин, ни ее спутник — толстобрюхий бабник — не попались мне на глаза. Не видел я и Роусамюнду.

Куда они подевались?

Где же они?

А дочь маляра Лаурюса Сванмюндссона Роусамюнда? Уж не заметила ли она меня, выходя из автомобиля, не узнала ли? Безумным взглядом я обводил публику, не различая исландских и английских лиц, не слыша монотонного разноголосого гула. Недели две назад… я возвращался домой в два часа ночи, переведя, как и сегодня, главу романа для «Светоча». Помню, шел я тогда по южному берегу Озерца, а потом по улице Аусвадлагата, наслаждаясь перед сном тишиной светлой летней ночи. Но едва я поравнялся с этой гостиницей, как оттуда послышались пьяные крики по-английски и пронзительный женский смех. Голая тонкая рука высунулась из окна второго или третьего этажа и выбросила на улицу красный бокал, который у меня на глазах так и брызнул осколками прямо под ногами у бессловесного часового в каске и с карабином через плечо. Потом окно захлопнулось.