Избранное - Оулавюр Сигурдссон

Тут я отложил журнал, не дочитав до конца статью коллеги. Вспомнилось, как прошлой весной я однажды вечером увидел в кафе франтоватого мужчину. Это был Эйнар Пьетюрссон, он же Сокрон из Рейкьявика. Я слышал, как он с чопорным видом говорил своим спутникам — двум высокомерным немцам: «Genug Tischen! Tischen genug!»[95]

В комнату вошла Рагнхейдюр и сразу направилась к окну посмотреть в огород на капусту, грядки картофеля, ревень. Тихо, слышно было лишь Боггу да часы — из кухни доносилось пение, а с резной полки мерное и бесстрастное «тик-так». Мне показалось, что Рагнхейдюр не терпится потолковать о предмете ее увлечений — спиритизме и перевоплощении, о знаменитых медиумах, индийских магах, о жизни на других планетах. Я молча ждал начала и уже приготовился поддержать беседу о научных статьях, которые она только что прочла в журнале Теософского общества или ежегоднике Союза исландских спиритов, но она как бы про себя вздохнула:

— Эх, нужда, нужда!

Устала, подумал я, и вновь меня охватила неловкость за мое опоздание в воскресный день. Мне показалось странным, что столь зажиточные люди могут жаловаться на судьбу. По крайней мере у нее был солидный деревянный дом, огород и весь этот ревень.

— Вы, журналисты, так следите за всем, — сказала она после недолгой паузы, продолжая смотреть в окно. — Что предскажешь на эту войну, дорогой Паудль? Долгой она будет?

— Одни говорят о пяти годах, другие — о тридцати.

— А войска, останутся здесь эти войска, пока там будут сражаться?

— Надо полагать.

— Прочел статью Сокрона из Рейкьявика?

— Да.

— Ну и как?

Я будто онемел.

— Ничего неожиданного, — проговорил я наконец. — Его обычный стиль, он всегда так пишет.

Рагнхейдюр стояла руки в боки и смотрела на ревень, словно обдумывая, что сделать завтра в огороде перед тем, как варить кашу.

— Мне статья очень понравилась, — повторила хозяйка. — Конечно, жалко. Бедные они, бедные, оторвались от близких, и занесло-то их невесть куда, на самый край света.

Я опустил глаза на коробочку с дробью.

— Разве ж это условия? — сказала она. — Верно?

— Верно.

— Да, — заключила хозяйка, — их можно только пожалеть.

Мне вдруг пришло в голову попытаться еще раз загнать дробинки на место, но Рагнхейдюр оторвалась от ревеня, придвинула к курительному столику стул и уселась. Я уже приготовился слушать о мистических восточных прорицателях и переселении душ или необычайных явлениях на спиритических сеансах, но вместо этого она сказала, что ей доподлинно известно: наши защитники и покровители вечно ходят полуголодными, кормят их скудно и скверно, все больше консервами, чаем да кексами.

— Грех не помочь несчастным. Позор всем нам и стыд, позор всей стране.

Я хотел было возразить, что их сюда не приглашали и тем более не сулили никакой помощи, но Рагнхейдюр уселась поплотнее и доверила мне маленькую тайну. Со следующего воскресенья она решила продавать англичанам жареную рыбу с картошкой, «фиш-энд-чипс» — так вроде это называется на их языке. На первых порах она собиралась подавать это блюдо только по вечерам, с полдевятого до полдвенадцатого, а позже, если дела пойдут хорошо, и днем, с полтретьего до шести. Ей мечталось, что все пойдет хорошо. Если они с Боггой не будут успевать готовить «фиш-энд-чипс» для голодных солдат, то ей придется взять девушку, а может, и не одну, хотя не больно-то хочется. Заработная плата — крест господень, а проку от них мало; то жеманство мешает, то просто неумение, то еще хуже — свяжутся с парнями да станут полуночничать.

— Так вы перестанете нас кормить? — спросил я.

— Совсем не обязательно. Неизвестно еще, будет ли приток гостей, — сказала она, ерзая на стуле. — Жаль, что я ни бум-бум по-английски. Знать бы хоть десяток-другой слов…

Ее лицо вдруг погасло, будто в церкви приглушили освещение. Она вспомнила какую-то незнакомую мне хозяйку столовой, дурно отозвалась о ней и сообщила, что эта неряха и зануда уже полмесяца готовит англичанам «фиш-энд-чипс», разумеется не из бескорыстных побуждений. Не из сострадания и благодарности народной, а чтоб нажиться на несчастье бедных людей. С тяжелым вздохом она продолжала, что эта баба наверняка загребает деньги лопатой: каждый день у нее полно народу, несмотря на ужасную грязь на кухне, скверную готовку и грабительские цены. Эта грязнуля и скупердяйка успела закупить четыреста фунтов бросового картофеля — вроде того, что идет на корм свиньям, и, конечно, по дешевке, а какую рыбу она жарит иностранцам? Можно себе представить!

Я ответил уклончиво: дескать, не знаю, о ком идет речь, и тем более не могу судить о рыбе.

— Мелочь трески! Тощая — дальше некуда, и хорошо, если не протухла! — ужасалась Рагнхейдюр. — Нечего сказать, приятное впечатление о нашем народе сложится у защитников!

Полная горестного возмущения, она наклонилась и отогнала рукой мух, подлетевших к сахарнице на курительном столике. Богга продолжала напевать, часы — тикать. Я встал из-за стола, потеряв всякую надежду на возвышенную беседу, но Рагнхейдюр всполошилась, остановила меня и, слегка замявшись, спросила: как по-моему, понравится англичанам каша с ревенем?

Я сказал, что, может, и понравится, если ее не сдабривать гвоздикой.

— Думаешь, они не любят гвоздику?

— Разве что в каше, ну а в компоте… — пробормотал я, глядя в окно.

— Да что ты!

Некоторое время она молчала, потом взяла со стола «Светоч» и принялась обмахиваться им, словно кинозвезда веером, заодно успевая отгонять от сахарницы назойливых мух.

— Вы, журналисты, небось за своих в типографии, — сказала она уважительным тоном, каким говорила, наверное, о священниках. — Неудобно просить тебя, милый Паудль… об одной услуге… Мне нужно отпечатать кое-что по-английски. Ведь ты понимаешь, в войсках не могут читать наших газет и слушать радио. Я решила оформить себе вывески и выставить их в окна или приколотить снаружи, чтобы и с улицы видно было.

— Какие вывески? — спросил я.

— Картонные. Белый лист прочного картона с огромными черными буквами. Что, если я прямо сейчас возьму и придумаю текст для двух вывесок, а добрые люди отпечатают несколько экземпляров? На большой вывеске должно быть написано про «фиш-энд-чипс» и ревеневую кашу со сливками или молоком, а на другой — об оладьях, лимонаде и исландском пиве.

— Сколько экземпляров нужно?

— Десять или двенадцать каждой. Они быстро размокнут под дождем, ведь я приколочу их на доме и на калитке, а еще надо оставить про запас. Если, конечно, будет не очень дорого, — добавила она. — Во что, по-твоему, обойдутся двадцать вывесок?

— Не знаю. Завтра выясню…

— Ты знаешь печатников, — перебила она — и, наверное, сумеешь договориться о сходной цене.

Рагнхейдюр перестала гонять мух, положила журнал на столик и потерла руки.

— По крайней мере с тебя, журналиста, они много не заломят, — продолжала она, ерзая на стуле: в глазах лишь практичность, вся во власти земных проблем. — Возьми, дорогой Паудль, блокнот и запиши размеры вывесок.

Я послушался.

— Лишь бы хорошо получилось, — сказала она, вперив взгляд прямо перед собой, будто высматривая там картины будущего. — Наверное, правильней назвать это пудингом.

— Что? — спросил я.

— Кашу… кашу с ревенем.

— Пожалуй.

Встав со стула, она подошла к окну и уставилась на огород.

— Хорошо бы ее назвать по-английски — пудингом, дорогой Паудль, когда они будут печатать вывеску: «ревеневый пудинг со сливками и молоком».

Чем заняться в воскресенье? Я уже давно не бывал в городе. Поэтому решил все бросить и вновь попытать счастья в играх хозяйки Рагнхейдюр, погонять дробинки, заставить их дать ответ, положительный ответ. Минуту спустя я подумал, что Кристин, должно быть, навестит меня сегодня вечером, а пока нужно лишь убить время, несколько часов попотеть, например перевести очередную главу романа для «Светоча». Эта книга с цветным злодеем на обложке лежала, заваленная бумагами, на моем редакционном столе, так что я кратчайшим путем зашагал вниз по улице Эйстюрстрайти, решив выкинуть из головы любые мысли, способные растревожить и без того неспокойное сердце.

Солдаты в мундирах цвета хаки с песней маршировали по улице, направляясь в палаточный лагерь. Моряки в черной форме, в основном низкорослые и удивительно тощие, тянулись по улицам, глядя на все пустыми глазами. В остальном же в городе было довольно тихо, и народу на улице видно не было. Осенние заботы, подумал я. Сотни людей уходят из Рейкьявика на лов сельди, на дорожные работы или уборку сена, а некоторые просто выбрались в это погожее воскресенье на природу, чтобы отдохнуть от пыли и шума, растянуться на траве или среди вереска, полюбоваться горами и ледниками. Я знал, что Вальтоур, мой шеф, пребывает на тещиной даче недалеко от долины Тингведлир. «Мы с Ингой — моей женой — решили наведаться в хибару, — с таинственным видом сказал он вчера утром и сдвинул шляпу на затылок. Но потом, не очень-то довольный, добавил: — Постараемся вернуться во вторник до обеда. Старуха просила покрасить крышу, будь проклята эта хибара!»