Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио - Василий Молодяков

Так или иначе, содержание меморандума очень близко к идеям Сиратори, хоть и обнародованным несколько месяцев спустя. «Лично я не думаю, что судьба непременно вынуждает Японию и Россию воевать»,[475] – заявил он в апреле 1940 г., подводя итог полугоду своей борьбы за альянс Токио, Москвы и Берлина. Это писал тот же самый человек, который четыре года назад считал грядущую схватку расы Ямато и славян за господство в Азии абсолютно неизбежной и вызванной именно «судьбой».

Здесь нам следует вернуться назад в пространстве и во времени – в Стокгольм ноября 1935 г. Сиратори уже два года был посланником в Швеции и изнывал от безделья в скандинавском «изгнании», которое нарушалось разве что летними поездками в отпуск во Францию, да периодическими визитами в Берлин к Осима и Риббентропу. Прознав, что его друг-враг Арита [Конфликт начальника Департамента информации МИД Сиратори и вице-министра Арита весной 1933 г. был разрешен одновременным переводом обоих на работу за границу.], в то время посол в Бельгии, вскоре будет назначен послом в Китай, Сиратори 4 ноября отправил ему пространное письмо с изложением своего взгляда на проблемы, стоящие перед японской дипломатией. Основное место в письме было уделено Советскому Союзу и отношениям с ним. Видимо, Сиратори рассчитывал, что Арита по возвращении в Токио ознакомит с ним руководство МИД.

Это письмо не раз упоминалось в литературе, хотя полный его текст до сих пор не опубликован.[476] Ранее оно фигурировало на Токийском процессе, где стало – за неимением лучшего – главной уликой против его автора, а советский обвинитель А.Н. Васильев вообще интерпретировал его как выражение точки зрения японского правительства.[477] Документ действительно «говорит сам за себя», но отражает только частное мнение Сиратори (как можно судить за частные письма?! [На сугубо частный характер письма указывает наличие интимно-дружеского обращения «Арита-тайкэй» («друг мой Арита») вместо обычного нейтрально-вежливого «Арита-сама» («господин Арита»). В японском эпистолярном этикете это допустимо только в частной переписке, и то между близкими людьми. На Токийском процессе защита пыталась обратить внимание трибунала на этот факт, но ее разъяснения не были приняты во внимание.]), причем на ноябрь 1935 г., а не «вообще». А вот о том, что его автор позднее занял совершенно иную позицию и активно выступал за нормализацию отношений и даже за союз с СССР, на процессе не говорилось. Эта историческая несправедливость должна быть исправлена.

Оригиналы писем до нас не дошли; они известны лишь в копиях с копий, никем не заверенных и тем более не авторизованных. Но Сиратори на суде своего авторства не оспаривал и от содержания не отпирался, поэтому примем их за аутентичные (хотя на процессе имущественном или бракоразводном такое вряд ли бы прошло). Письмо состоит из двух частей: короткой пояснительной записки и собственно размышлений о ситуации на Дальнем Востоке и о политике Японии в отношении СССР и Китая. Сиратори сообщил, чго хочет поделиться с Арита некоторыми личными соображениями, возникшими после размышлений, чтения и разговоров со специалистами по советским делам, ссылаясь, в частности, на книги американского журналиста Чемберлена, двенадцать лет (1922-1934 гг.) проработавшего в СССР.[478] Особого внимания заслуживает вторая из его книг – «Железный век России», законченная Чемберленом перед отъездом из Москвы, куда он не собирался возвращаться, а потому мог откровенно писать о негативных сторонах советской политики и жизни, не опасаясь последующих преследований со стороны властей. Рассматривая такие проблемы, как «издержки» индустриализации, раскулачивание, голод 1932-1933 гг. и разногласия в высшем руководстве, автор, обладаваший поистине уникальными для иностранца знаниями о советской действительности, нарисовал картину весьма объективную, но далекую от показного оптимизма официальной пропаганды и ее иностранных «попутчиков». Сиратори также ссылается на дипломата Уэда Сэнтаро, известного прорусскими, можно сказать, евразийскими взглядами (он относился к большевикам без каких-либо симпатий, но нет оснований считать его «русофобом»). Уэда много лет служил в Петербурге и Москве, пройдя путь от переводчика до советника (на эту должность он был назначен как раз в 1934 г.), а незадолго до описываемых событий составил служебную «разработку» МИД о политике в отношении СССР.[479] Он имел богатый опыт контактов с русскими – именно через него Карахан пытался войти в контакт с послом Утида в декабре 1917 г., – что обеспечило ему хорошее знание страны и людей. Далее следовали сами «соображения».

Сиратори начал с того, что главной задачей японской политики является устранение иностранного военно-политического присутствия из Маньчжурии и «собственно Китая», частью которого японцы Маньчжурию не считали. Тогда эти территории окончательно окажутся в сфере влияния Японии, которая сможет эксплуатировать их в соответствии со своими нуждами. Впрочем, это не предполагало полного экономического вытеснения «великих держав», прежде всего США и Великобритании, из Китая (но, повторим, не из Маньчжурии!), потому что такой вариант был заведомо нереален: никто без войны своих экономических позиций здесь не уступил бы. Китай должен иметь наилучшие отношения с Японией и сотрудничать с ней; если он к этому не стремится, его придется заставить. Сиратори считал, что Китай, особенно лидеры Гоминьдана, «не понимает своего счастья», ориентируясь на Великобританию и США, а не на Японию, которая единственная может освободить его от гнета «белого империализма», хотя и не вполне бескорыстно. В результате на Дальнем Востоке воцарится мир, которого жаждут все стороны, и прежде всего Япония. Утверждения, что «в бедах Китая виноват сам Китай» и что он может достичь внутриполитической стабильности и безопасности только путем союза с Японией, с началом «Китайского инцидента» стали официальной линией японской пропаганды.[480] Впрочем, к аналогичным выводам уже в начале 1930-х годов пришли многие авторитетные европейские и американские эксперты, и даже лидеры Гоминдана (например, Ван Цзинвэй), не снимая с себя ответственности за нестабильность в стране, признавали, что пока неспособны справиться с ней.

Переходя к «русскому вопросу», Сиратори назвал СССР не только главным препятствием на пути реализации японской политики в Маньчжурии и в Китае и «силой, которую, бесспорно, надо устранить в первую очередь», но даже единственным государством, которое реально угрожает Японии. Он был уверен, что Сталин не отказался от ленинской концепции мировой революции, которая на самом деле не основывается на идеологических принципах, а только прикрывается ими. Иными словами, советская дипломатия продолжает и развивает экспансионистскую внешнюю политику царской России, – кстати, того же мнения придерживались многие аналитики, включая Чемберлена, Уэда и Сато Наотакэ, одного из лучших знатоков России в японском МИД. Можно сказать, что в судьбе Сато отразилась вся трагическая динамика русско-японских отношений первой половины XX столетия: он был атташе в Петербурге в годы первой революции, открывал японское посольство в Москве в 1925 г. и, уже в качестве посла, принимал из рук Молотова ноту об объявлении войны в августе 1945 г..[481]

Сиратори полагал, что в настоящий момент Советскому Союзу для полномасштабного осуществления внешней экспансии не хватает сил, но не желания. Поэтому его более всего занимала практическая оценка военного, политического и экономического потенциала СССР как противника в будущем противостоянии, а возможно, и войне, к мысли о неизбежности которой он склонялся все больше. Япония должна как можно скорее покончить с влиянием СССР на Дальнем Востоке, не упуская момент и проявляя инициативу. Он считал, что Советский Союз пока слаб и неспособен к эффективной войне против Японии, но понимал, что время работает на Россию, в том числе с учетом ее колоссальных ресурсов и несомненных успехов первой и второй пятилеток. Поскольку Москва заинтересована в мирных отношениях со своими соседями, а для Японии война не является самоцелью, он предлагал приступить к немедленным переговорам, но считал возможным и нужным вести их с позиции силы.

Потенциальные требования и условия Японии представлялись ему так: демилитаризация Владивостока, вывод войск из Внешней Монголии (т.е. Монгольской Народной Республики, не признанной в то время никем в мире, кроме СССР и Танну-Тувы, а потому как бы несуществующей), затем демилитаризация Забайкалья вкупе с уступками в вопросах рыболовства, лесных концессий и т.д. В число первоочередных требований Сиратори включил также покупку «по умеренной цене» Северного Сахалина с последующими переговорами о покупке Приморья, о чем не раз заговаривал с советскими дипломатами и журналистами в Токио еще в начале тридцатых. Кроме того, он предупреждал, что позиция Японии должна быть заявлена жестко и определенно: переговоры не дадут желаемых результатов, если вести их так же «мягкотело», как во время покупки КВЖД. Под это он попытался подвести теоретическую базу, заявив, что славяне и «раса Ямато» неизбежно столкнутся в борьбе за господство на Дальнем Востоке и на Азиатском континенте в целом.