Расследованием установлено… - Георгий Молотков

Это — не плакат. Это — обнаженная, очень суровая правда.

Органы государственной безопасности ведут напряженную деятельность по ограждению советского общества от подрывных устремлений нашего классового противника, всячески стараются оберегать советских граждан от его враждебных посягательств. Но иногда ему кое-что удается.

Когда и почему?

И предыдущий опыт, и современная практика свидетельствуют: вследствие нарушения государственной дисциплины и правопорядка, пренебрежения гражданскими обязанностями в обществе создаются условия, которые классовый противник и пытается использовать для причинения ущерба интересам Советского государства.

На своевременное устранение предпосылок к созданию такой обстановки как раз и направлена вся проводимая органами госбезопасности предупредительно-профилактическая работа. А уж если посягательство на интересы нашего государства стало свершившимся фактом, то с убежденными, сознательными врагами чекисты поступают так, как того они заслуживают по закону. Что же касается граждан, оказавшихся вовлеченными в эти посягательства и еще способных пересмотреть свои взгляды и поступки, то им всегда протягивается рука помощи. Разумеется, при наличии с их стороны искренней, доброй воли.

Когда двадцатилетнего Алексея Аренберга перевели из воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних в НТК строгого режима, где уже восьмой год отбывал наказание Вячеслав Кузнецов, они знакомы друг с другом не были.

Но познакомились и сошлись быстро. Прежде всего потому, что среди содержавшихся в НТК заключенных оказались по возрасту едва ли не самыми молодыми. А еще потому, что осуждены были за совершение одинаковых преступлений. За то, что, действуя из антисоветских побуждений, готовили в составе преступных групп (между собой никак не связанных) вооруженные захваты советских пассажирских самолетов в воздухе для бегства на них за границу. Кузнецова судили как инспиратора и организатора одной такой группы. Аренберга — как участника другой.

Жизнь в НТК, особенно когда законом ее отмерено одному двенадцать лет с последующими тремя годами ссылки, а другому восемь, заставляет не только вспоминать прошлое, но и всерьез думать о будущем. Хочешь не хочешь, а приходится по-настоящему переоценивать ценности. И Аренберг как-то сказал Кузнецову: — Не могу больше! Понимаю, конечно, что все содеянное искупать надо. Да ведь и без того теперь каждый день кляну себя. Жизнь-то — псу под хвост! Дурак был! Но неужели — ни шанса на милосердие? Кузнецов ответил ему:

— Вот и я передумал много. Хотя, признаюсь, помогли мне. Подумать помогли. А потом сказали: что ж, попробуй попросить о помиловании. Если компетентные инстанции сочтут это возможным и поинтересуются нашим мнением, мы его выскажем… Ну и обратился с прошением в Верховный Совет РСФСР. Жду теперь.

— Кто подумать-то помог?

— Ты вот что: напиши, пожалуй, в Ленинград… В Управление КГБ Владимиру Геннадиевичу — есть такой… Не шучу я. Напиши как есть. Адрес-то хоть сказать?

Разговор состоялся зимой 1983 года.

По весне, все обдумав и взвесив, Алексей Аренберг написал и отправил по указанному Кузнецовым адресу небольшое, на одном листе школьной тетрадки, письмо. В нем он, в частности, писал:

«Уважаемый Владимир Геннадиевич!

Простите, что я обращаюсь именно к Вам, но дело в том, что ни о ком другом из ленинградского КГБ мне неизвестно, и я не знаю, кому написать.

…Я пятый год иду к заветной цели — к помилованию; образно говоря, сквозь тернии к звездам. Я угодил в тюрьму в 16 лет по явной глупости, всю нелепость которой понял, когда впервые проснулся не дома, а в камере. Я допускаю, что можно было на суде сомневаться в искренности моего раскаяния, но сейчас-то, когда я подкрепил мои слова четырьмя — ох какими нелегкими! — годами без единого срыва, когда я уже не 16-летний юнец, а взрослый, вполне сформировавшийся человек, грех не поверить мне…

Я даже не знаю, о чем конкретно просить Вас, но надеюсь, что Вы не оставите без внимания это письмо и что-нибудь предпримете».

Двумя месяцами раньше по тому же самому адресу уже поступило и было со вниманием прочитано и другое письмо. От Вячеслава Кузнецова. Не дожидаясь, когда отважится на решительный шаг его младший товарищ по несчастью, Кузнецов тоже обратился к перу и бумаге. В его послании говорилось:

«Не так давно сюда прибыл мой «коллега» Аренберг-младший, делу которого с братом посвящена часть фотографий на стенде в одном из коридоров управления и которые, помнится, Вы мне показывали. Глядя на Алексея, Владимир Геннадиевич, я подумал вот о чем: если в свое время Вы, невзирая на мои настроения, решили провести со Мной воспитательную работу, точнее, взялись за нее, то пройти мимо Аренберга-младшего Вам было бы просто грешно. Если даже работа со мной увенчалась у Вас успехом, то не обратить внимание на Алексея было бы, как мне кажется, непростительной ошибкой… Я в сравнении с ним могу показаться «злобствующим антисоветчиком». Но, может быть, именно поэтому-то Вы и не обратите внимание и не проявите интереса к его персоне… И если вовремя не протянуть руку, кто знает, что из него получится?..

Вячеслав».

На оба письма откликнулись. И руку протянули.

Летом того же года Алексея Аренберга под конвоем этапировали в Ленинград.

А этим эпизодам предшествовало вот что.

Еще в пору, когда Репин, не веря в объективность следствия и не желая признать себя виновным, упорно отказывался давать показания по возбужденному на него уголовному делу, понадобилось допросить в качестве свидетеля Вячеслава Кузнецова, который к тому времени уже давно отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии строгого режима.

Следствие установило: Репин, выдавая жене Кузнецова материальную помощь из средств «фонда», обязал ее в обмен на деньги привозить из мест заключения сведения о положении лиц, осужденных за особо опасные государственные преступления. Требовал он и всякую другую информацию о местах лишения свободы, которую спецслужбы противника потом использовали в подрывной деятельности против СССР.

Следствию надо было, чтобы Кузнецов сам подтвердил известные ему факты.

Из ИТК в Ленинград доставили замкнувшегося в себе, во всем видящего подвох человека, который, разумеется, не хотел помогать в разбирательстве по делу Репина. Иного от него, правда, в Ленинградском управлении и не ждали. Ведь свое преступление он готовил на основе устойчивых антисоветских настроений. И за рубежом, в случае если бы удалось оказаться там, тоже собирался заниматься антисоветской деятельностью.

Кузнецов не рассчитывал, что к нему, осужденному, будут искать какой-то особый подход.

Однако все оказалось иначе. Встречаясь, и беседуя с Владимиром Геннадиевичем, Кузнецов убедился: с ним возятся не из каких-то утилитарных соображений, а потому, что искренне хотят помочь.

Он принял эту искренность и тогда же избрал для себя единственно правильный путь: поверил в возможность такого же, как у всех, будущего.

В одном из последующих писем Владимиру Геннадиевичу из ИТК он признавался:

«Видит бог, вот уже два года скоро, как у меня нет никаких причин относиться к Вам с недоверием и подозрительностью. Скорее, наоборот. И я действительно в глубине души не испытываю к Вам лично ничего, кроме чувства огромной благодарности».

Потому для него и не было вопросом, как следует поступить Алексею Аренбергу.

Органы государственной безопасности конечно же не благотворительная организация. Но благо они все же творят. И не только нашему обществу в целом, оберегая его от всяческих недружественных поползновений извне. Творят они и благо конкретному человеку, если человек серьезно оступился, но также серьезно одумался.

Написав вот эти строки, я мог бы сейчас с фактами в руках рассказать о том, каких затрат, физических и моральных (собственного времени, собственной жизни), потребовала у того же самого Владимира Геннадиевича воспитательная работа (пусть эти слова не покажутся казенными) сначала с Вячеславом Кузнецовым, затем с Алексеем Аренбергом, потом еще с другими людьми.

Но, наверно, убедительней любых свидетельств со стороны будут слова самого Алексея Аренберга. Вот выдержка из его письма, написанного вскоре после того, как в ответ на его призыв о помощи он был этапирован в Ленинград для душеспасительных в прямом смысле бесед, а месяца два спустя вновь водворен в колонию, но уже в другом состоянии чувств:

«…Еще до приезда в Ленинград у меня сложилось очень благоприятное мнение о Вас (по рассказам Славика) и о Вашей «конторе» (по собственным воспоминаниям). Но действительность, поверьте, превзошла даже лучшие ожидания. Видите ли, Владимир Геннадиевич, меня так долго и упорно не желают признавать за человека, что такой маленький, казалось бы, нюансик, как Ваше простое, естественное рукопожатие, глубоко меня тронуло. И одно уже это сильно расположило меня к Вам. Ваше (правда, не без иронии) «Алексей Павлович», свидания и пр., не менее любезное и доброжелательное отношение ко мне со стороны Александра Николаевича, Юрия Алексеевича и других сотрудников, с которыми мне приходилось встречаться, — все это, мягко говоря, как-то не очень вязалось с моим «дотюремным» представлением о «чекистах» — этаких монстрах в кожаных куртках.