Расследованием установлено… - Георгий Молотков

Первая реакция собеседника — жест рукой, каким отмахиваются: мол, не напоминай! Потом поясняет:

— Досталось, конечно. К каждому допросу готовился, как к экзамену. Хотелось достучаться к человеку. Иногда, не поверите, по ночам не родственники снились, а тот, кого завтра опять на допрос вызывать. Потом уже потепление наступило… Но легче все равно не стало.

— Я знакомился с протоколами допросов. Те, что были в первые месяцы, оставляют тяжелое впечатление. Что помогло вам преодолеть предубежденность того, с кем пришлось иметь дело?

Следователь Жерлицын непроизвольно пожимает плечами.

— Во-первых, долг, конечно. А во-вторых… — Он делает паузу, и на его нахмуренное лицо набегает тень смущения, какой-то внутренней неловкости. — Во-вторых, знаете ли, разное. Порой — самое неожиданное. Всего теперь даже не упомнишь… Дочку его, к примеру, было жалко. Она родилась перед самым его арестом. А у меня почти как раз в то же время — сын. Да и по возрасту я немногим-то старше… Бывало, когда уж сил, кажется, не хватает на все его упрямство, вдруг сообразишь, что на душе у него, о ком тоскует, переживает за кого, и зло вроде пропадает. Жалость, сочувствие — это можно как угодно называть. И оценивать со стороны — тоже как угодно. Но вот когда сам-то ты закончил работу и домой спешишь — жене помочь, ребятенка на руках подержать, а арестованного, у которого, в общем-то, такая же ситуация, после допроса назад в камеру уводят, знаете ли, есть в этом, мягко говоря, некий контраст…

— Какое наказание могло бы ожидать его, если бы к нему не было проявлено снисхождения?

— Не менее десяти лет лишения свободы.

— А приговор суда?

— Два года лишения свободы и три года ссылки. Причем полтора года, в течение которых продолжалось следствие, были зачтены в счет отбытия наказания… Объективности ради надо отметить, что Репин в конце концов сумел разобраться, где белое, а где черное, признал свою вину, раскаялся.

Слушая Жерлицына, я вспомнил о другом, не столь уж давнем разговоре.

Я сидел в кабинете с окнами на тихую улицу Каляева, а хозяин кабинета Александр Николаевич, по-моему, попросту отдыхая от того, что к нему пришли не по вопросу, требующему, как обычно, какого-то немедленного действия, охотно поддерживал завязавшуюся между нами беседу на предмет хотя и служебный, но этакого рассужденческого свойства.

Александр Николаевич — полковник, заместитель начальника одного из ведущих подразделений управления, почетный чекист. Ему за пятьдесят. За боевые заслуги и конкретные результаты в служебной деятельности удостоен правительственных наград. Руководить таким оперативным подразделением, каким руководит он, — это значит уметь, во-первых, самому принимать быстрые и в высшей степени ответственные решения, четко знать, как их лучше выполнить, и, во-вторых, неустанно добиваться подобного умения от своих подчиненных. Иными словами — это пост, на котором надо десятки раз подтверждать завоеванный авторитет. У него репутация человека, который, если уж взялся за дело (а он всегда берется за трудные, тяжелые дела), обязательно сделает его наилучшим образом. Без срывов, осечек. Его трудно застать в кабинете. Он всегда в гуще событий. Всегда там, где нужно взять на себя конкретную ответственность, оказать конкретную помощь.

Увидеть его вот так, сидящим нога на ногу рядом со столом с бумагами, а не за ним, да еще неторопливо попыхивающим синеватым сигаретным дымком, — случай весьма не частый. И само собой разумеется, что не воспользоваться им я просто не мог.

— Вот ты говоришь, что у чекиста сегодня должно быть прежде всего глубочайшее понимание происходящих перемен, осознанный импульс к процессу перестройки, — сказал он, выслушав мое рассуждение по этому поводу. — Согласен! Но новое мышление не есть нечто такое, что может или должно возникнуть из простого понимания целесообразности. Мол, время потребовало, а потому «давайте перейдем на новое». Это что — обзавестись новым календарем? Перевести часы на сколько-то делений вперед? Или вроде как заставить стрелки быстрее двигаться по циферблату?

Он помолчал, поточнее формулируя ответ на свой же собственный вопрос. Затем сказал:

— Здесь в начале и в основе всего — чувство. Чувство личной причастности ко всей той огромной работе, которая разворачивается в нашем обществе. Чувство ответственности за судьбу каждого человека, с которым нам приходится иметь дело… Я думаю, у нас для нового мышления есть хорошая база. Что для чекиста в работе главнее всего? Наверно, то, что ему нельзя ошибаться. Ни при каких обстоятельствах. У ошибки цена может быть слишком большая. Причем и в ту, и в другую сторону.

И Александр Николаевич рассказал мне об одном эпизоде.

Живет и здравствует сейчас в Ленинграде некто Игорь Борисович. У него интересная работа, жена, дочь, много друзей, знакомых. Шесть лет назад ему едва не довелось оказаться на скамье подсудимых. К счастью для него, все обошлось в конечном счете без привлечения к уголовной ответственности. Поэтому не будем называть его фамилию, бросать на него тень: живет человек, трудится, как все, — и хорошо.

А вот тогда Игоря Борисовича активно разыскивали сотрудники Ленинградского управления КГБ. Вернее, не его, а того неизвестного, кто зимой 1981 года подготовил и распространил в Ленинграде листовки с содержанием, направленным против существующего в нашей стране государственного и общественного строя. Мня себя, как потом выяснилось, принципиальным борцом, он действовал в то же время исподтишка, так сказать «анонимно», чтобы органы госбезопасности не могли его разыскать.

По фактической стороне дела налицо было совершение особо опасного государственного преступления со всеми вытекающими последствиями.

Если Игорь Борисович прочитает эти строчки, пусть не обижается, что о его поступке упоминают: сам виноват, ведь что было, то было. Но, возможно, и ему небезынтересно узнать, какой не запротоколированный нигде мотив существенно качнул чаши весов его судьбы в благую для него сторону.

К слову сказать, нашли Игоря Борисовича довольно быстро — месяца через полтора. Хотя в процессе поиска не скупились на эмоции и от души желали ему многого — типа «ни дна ни покрышки». Потому что разыскивать в многомиллионном городе затаившегося «анонима» — все равно что искать иголку в стоге сена. Даже хуже.

Однако выявили, установили. А установив, стали осторожно присматриваться: что за человек, откуда такая злоба? Он-то пока еще не догадывался, что его нашли и теперь как бы разглядывают.

Оказалось: инженер, человек по натуре энергичный, творческий, с кругом интересов, выходящих за пределы технической специальности. Собственным положением в институте, где работает, недоволен и, главное, отношением руководства к некоторым своим идеям, которые сам считает конструктивными. Озлобился и теперь винит всех и вся. Тем более что настроения, взгляды, в общем-то, и прежде были не на высоте. Да и житье-бытье с семьей в коммунальной квартире не способствовало улучшению жизненного тонуса.

В результате — сорвался на шаг, за которым ответ перед законом.

При взвешивании всех установленных обстоятельств возник вопрос: как быть? С одной стороны, Игорь Борисович совершил действия, подпадающие под определенную статью Уголовного кодекса, и подлежал суровому уголовному наказанию. С другой стороны, мотивы, двигавшие им, природа этих мотивов удерживали от принятия однозначного решения. Ведь первоначально-то ему хотелось принести общественную пользу.

— Решили посмотреть его еще повнимательней, — рассказывал тогда Александр Николаевич, — сделали некоторую выдержку во времени. И вот приходит ко мне как-то сотрудник. Возбужденный, взволнованный.

«Что? — спрашиваю. — Стряслось что-то непредвиденное? Нами допущен какой-то просчет?» — «Нет, — отвечает, — хуже!» — «Хуже, — говорю я ему, — некуда. Хуже, это когда нам с тобой приказ начнут зачитывать, что мы некомпетентные работники». А он опять свое: «Хуже!» Тут уж я прошу его докладывать толком. Тогда он и объясняет. Оказывается, дочку Игоря Борисовича, Олю, только что приняли в пионеры. А мы материалы наши готовили к передаче в следственный отдел. «И что же, — говорит мне сотрудник, — у ребенка такое событие в жизни — клятву на верность ленинским заветам дал человек, а мы его отца за враждебную деятельность привлечем к уголовной ответственности? Мы же сломаем девочке детство. Нельзя так!»— «Нельзя», — соглашаюсь я с ним.

— И что было дальше? — спросил я.

— А то, что и должно было быть. Еще раз взвесили все «за» и «против», доложили руководству. Ну и сошлись на том, что имеется и юридическая, и просто человеческая возможность все-таки принять в отношении Игоря Борисовича не уголовную, а воспитательную меру воздействия. При полном единодушии сошлись на том все: наши следователи, руководство управления, прокурор. А начальник управления похвалил даже. Сказал: молодцы, так держать!..