Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

Не запарки в «Кронике» во время отъезда были помехой, а все наоборот: сдавливающая сила порядка служила причиной душевной тревоги.

Сальво Альфонсо Фуэнмайор застал меня врасплох в творческой лихорадке через несколько часов после того, как я начал писать книгу, остальные мои друзья считали долгое время, что я продолжаю работать над старым проектом «Дом». Я решил, пусть так и будет, из-за наивного страха, что откроется провал замысла, о котором столько говорили, будто он был шедевром. Но также я это делал из-за суеверия, которого все еще придерживаюсь, — рассказывать историю, а писать другую, чтобы не стало известным, какая есть какая. Особенно в газетных интервью, которые, в конце концов, вид опасной выдумки для скромных писателей, которые не хотят говорить большую часть из того, что должны. Однако Херман Варгас должен был раскрыть это благодаря своей таинственной зоркости, потому что несколько месяцев спустя после поездки дона Района в Барселону написал ему об этом в письме: «Думаю, что Габито забросил свой проект „Дом“ и затеял другой роман». Дон Рамон, разумеется, знал об этом раньше своего отъезда.

С первой же строчки я знал наверняка, что новая книга должна будет основываться на воспоминаниях ребенка семи лет, пережившего массовые убийства людей в 1928 году на банановых плантациях. Но я ее вскоре отверг, потому что рассказ ограничивался точкой зрения персонажа без достаточных поэтических ресурсов, чтобы рассказать об этом. Тогда я понял, что моя авантюра прочитать «Улисса» в двадцать лет и, чуть позже, «Шум и ярость» была недозрелой дерзостью, не имеющей будущего, и я решил перечитать и взглянуть на них сквозь призму опыта. Действительно, многое из того, что мне показалось прежде трудно постижимым в Джойсе и Фолкнере, открылось теперь со всей красотой и искренностью простоты. Я подумал разнообразить монолог голосами всей деревни как повествующий греческий хор, на манер «Когда я умирала», поскольку это размышления целой семьи, сосредоточенной вокруг одного умирающего. Я не чувствовал себя способным повторить его простой прием, показать имена главных действующих лиц в каждом монологе, как в театральных текстах, но мне пришла идея использовать только три голоса — дедушки, мамы и ребенка, чьи интонации и предназначение настолько разные, что могли идентифицироваться сами по себе. Дедушка в романе не был бы одноглазым, как мой, но был хромой. Мать восторженная, но умная, как моя, ребенок неподвижный, испуганный и задумчивый, как я в его возрасте. Это было не творческой находкой, совсем нет, а всего лишь техническим приемом.

Новая книга не имела никаких серьезных изменений во время написания. Ни какой-то версии, отличной от первоначальной, за исключением вычеркиваний и дополнений в течение примерно двух лет до ее первого издания, видимо, из-за пристрастия постоянно исправлять, до самой смерти. Город, очень сильно отличающийся от описываемого в первом неудачном романе, я зримо представил себе в реальности, когда вернулся в Аракатаку с матерью. Но это название — как меня предупредил очень мудрый дон Рамон — мне показалось настолько неубедительным, как название Барранкильи, поскольку также ему не хватало мифического дуновения, которое я искал для романа. Поэтому я решил назвать его именем, которое, без сомнения, знал с детства, но чей магический заряд не раскрыт до сих пор: Макондо.

Я должен был поменять название произведения «Дом» — настолько хорошо известное среди моих друзей, — потому что оно не имело ничего общего с моим новым романом, но я совершил ошибку, отметив в школьной тетради названия, которые мне пришли в голову, пока я писал, и у меня получилось больше восьмидесяти. Наконец я нашел его, не ища, в уже почти законченной первой версии, когда я уступил искушению написать авторский пролог. Название мгновенно возникло в голове, как самое надменное и в то же время сострадательное, которым моя бабушка, со своими следами былого аристократизма, окрестила суматоху «Юнайтед фрут компани»: «Палая листва».

Авторы, которые меня подстегнули еще больше к написанию романа, — были североамериканские романисты, в основном те, которых мне прислали в Сукре друзья из Барранкильи. Особенно благодаря сходству каждого характера, которые я встречал в культурах глубокого юга и особенностей Карибского побережья, с которым я имею абсолютную тождественность, основную и незаменимую в формировании меня как человека и писателя. После этих осознаний я начал читать как подлинный кустарный романист, не только ради удовольствия, но из ненасытного любопытства открыть, как написаны книги мудрых людей.

Я прочитал их сначала справа налево, затем наоборот и подверг их своего рода хирургическому потрошению до тех пор, пока не проник в наиболее скрытные тайны их устройства. Именно поэтому моя библиотека не была никогда больше, чем инструментом для работы, где я могу немедленно сверить главу Достоевского, или уточнить сведения об эпилепсии Юлия Цезаря, или узнать об устройстве карбюратора автомобиля. У меня также есть учебник по совершению идеальных убийств, если в них будет нуждаться какой-то из моих беспомощных персонажей. А в остальном мои друзья меня направляли в моем чтении и предоставляли мне книги, которые я должен был прочитать в данный момент, друзья предпринимали безжалостную вычитку моих оригиналов до момента их публикации.

Ко мне пришло новое знание меня самого, и проект «Кроники» в конце концов дал крылья. Наш моральный дух был настолько высок, что, несмотря на непреодолимые препятствия, мы пришли к тому, что имели собственные бюро на четвертом этаже без лифта, среди возгласов торговок и автобусов, движущихся без правил, улицы Сан Блас, которая была бурлящей ярмаркой с раннего утра и до семи часов вечера. Мы едва помещались. И все еще не установили телефон, кондиционер был несбыточной фантазией, которая могла нам стоить больше, чем еженедельник, но Фуэнмайор уже нашел время наполнить офис своими разобранными энциклопедиями, вырезками из прессы на всех языках мира и знаменитыми учебниками по редким специальностям. На его письменном столе директора стояла эпохальная машинка «Ундервуд», которую он отвоевал с большим риском для своей жизни в пожаре одного посольства и которая сегодня — гордость «Романтического музея» Барранкильи.

Еще один письменный стол занимал я, с машинкой, одолженной в «Эль Эральдо» в моем новом качестве главного редактора. Также был стол для рисования для Алехандро Обрегона, Орландо Герры и Альфонсо Мело, трех знаменитых художников, которые в здравом уме согласились бесплатно иллюстрировать наше совместное творчество и так это делали, сначала из-за врожденного благородства, а в конце — потому что у нас не было ни одного свободного сентаво даже для нас самих. Фотографом, самым верным и жертвенным, был Кике Скопелл.

Кроме работы в редакции, которая имела название такое же, как название моей рубрики, моим делом было также следить за процессом монтажа и ассистировать корректору, несмотря на мою голландскую орфографию. Поскольку я сохранял с «Эль Эральдо» мое соглашение продолжать «Эль Хирафу», у меня не было много времени для регулярного сотрудничества в «Кронике». Если время было, то, в свою очередь, чтобы писать мои рассказы в мертвые утренние часы.

Альфонсо, специалист во всех жанрах, положил груз своей веры на алтарь полицейских рассказов, к которым имел всепоглощающую страсть. Он их переводил или отбирал, а я их подвергал процессу формального упрощения, которое пригодилось мне и для моего ремесла. Оно заключалось в том, чтобы экономить пространство удалением не только неподходящих слов, но и лишних фактов, не трогая самой их сути, не задевая их способности убеждать. То есть исключать все, что могло быть лишним в оперативном жанре, в котором каждое слово должно бы отвечать за всю структуру. Это было одно из самых полезных упражнений для изучения техники написания рассказов.

Вечным источником спасения была стойкость Альфонсо Фуэнмайора, за которым никогда не признавали достоинств делового человека, и он ввязался в наше предприятие с упорством, превышающим его силы, от которого он постоянно старался избавиться с помощью ужасного чувства юмора. Он делал все, от написания острых статей до менее полезных заметок, с тем же упорством, с которым он добывал рекламу, невообразимые кредиты и эксклюзивные произведения соавторов издания. Но это были бесплодные приношения. Когда уличные продавцы газет возвращались с таким же количеством экземпляров, которые унесли, чтобы продать, мы пытались лично распространять их в любимых тавернах, начиная от «Эль Терсер Омбре» и заканчивая угрюмыми тавернами речного порта, где скудную прибыль вынуждены были получать в этиловом эквиваленте.

Одним из более аккуратных сотрудников и, без сомнения, самым начитанным оказался Вате Осио. С первого же номера «Кроники» у него никогда не было провалов, и его «Дневник одной машинистки» под псевдонимом Долли Мело в конце концов завоевал сердца читателей. Никто не мог поверить, что столько разных дел будут выполняться с таким изяществом одним и тем же человеком.