Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

Обвинение встревожило моих родителей, и мать начала ставить свечи святым, а особенно когда я допоздна оставался на улице. Впервые в жизни я почувствовал вокруг себя настолько угнетающую обстановку, что решил выходить из дома как можно реже.

Это было в те паршивые времена, когда на консультациях отца появился один незабываемый человек, который уже казался призраком самого себя, с прозрачной кожей, сквозь которую можно было различить цвет его костей, и с животом, огромным и напряженным, словно барабан. Достаточно было всего лишь одной фразы, чтобы больше никогда не забыть его:

— Доктор, я пришел, чтобы вы вытащили коротышку, который растет у меня внутри брюха.

Осмотрев его, мой отец понял, что этот случай не по его части, и отправил его к коллеге-хирургу, который нашел не коротышку, как думал пациент, а одного выродка, бесформенного, но живущего своей собственной жизнью. Для меня же имело значение не животное из живота, а рассказ больного о волшебном мире Ла Сьерпе, страны из преданий, на границе Сукре, в которую можно было попасть только через дымящиеся болота, где одним из самых обычных явлений была месть за обиду порчей в виде дьявольского существа внутри живота.

Жители Ла Сьерпе были убежденными католиками, но жили верой на свой манер, с волшебными молениями на каждый случай. Они верили в Бога, в пресвятую Богородицу и Святую Троицу, но они поклонялись любому предмету, в котором, как им казалось, они находили божественные свойства. Невероятным для них было, что кто-то, у кого растет в животе дьявольский зверь, был настолько разумен, что обратился к ереси хирурга.

Вскоре я испытал удивление, что все в Сукре знали о существовании Ла Сьерпе как о реальном факте, и единственной проблемой было добраться до той страны через всякого рода географические и психологические препятствия. В последний момент я случайно обнаружил, что специалистом в вопросе Ла Сьерпе был мой друг Анхель Касих, которого я видел в последний раз поющим в оркестре индейского района Барранка во время второго или третьего моего путешествия по реке Магдалене. На этот раз встреча с ним была полезнее для меня, чем в прошлые разы, я получил ослепительный рассказ о нескольких его поездках в Ла Сьерпе. Тогда я узнал все, что было известно о Маркесите, хозяйке и госпоже того просторного королевства. Там знали секретные молитвы, чтобы делать добро или зло, чтобы поднять с постели умирающего, не зная о нем ничего, кроме описания его внешнего вида и точного места его нахождения, или чтобы послать змею через болота, способную через шесть дней убить врага.

Единственное, что было им запрещено, — воскрешать мертвых, поскольку это была тайная власть Бога. Хозяйка прожила столько лет, сколько захотела, и считалось, что ей было уже двести тридцать три года, но она не старела ни на один год после шестидесяти шести. Прежде чем умереть, она собрала свою волшебную паству и заставила их ходить в течение двух дней и двух ночей вокруг ее дома до тех пор, пока не образуется трясина Ла Сьерпе, — безграничный простор, покрытый фосфоресцирующими анемонами. Говорят, что в центре страны есть дерево с золотыми тыквами, к которому привязан челнок, который каждое второе ноября, в День поминовения усопших, плавает без хозяина до другого берега, охраняемого белыми кайманами и ужами с золотыми бубенчиками, где Маркесита похоронила свое безграничное богатство.

С тех пор как Анхель Касих рассказал мне эту фантастическую историю, меня начало душить страстное желание посетить рай Ла Сьерпе, застывший в реальности. Мы приготовили все — лошадей, неуязвимых для вредоносных молитв, невидимые шлюпки, волшебных проводников и все, что было необходимо, чтобы написать летопись сверхъестественного реализма.

Тем не менее мулы так и остались оседланными. Мое медленное выздоровление от пневмонии, насмешки друзей на танцах, ужасные наказания старших друзей заставили меня отложить поездку на потом, которое так никогда не случилось. Сегодня, однако, я вспоминаю это как везение, потому что из-за отсутствия волшебной Маркеситы я основательно погрузился со следующего дня в написание первого романа, от которого у меня осталось только название: «Дом».

Он претендовал стать трагедией о Тысячедневной войне в колумбийских Карибах, о которых мы говорили с Мануэлем Сапатой Оливейей во время последнего визита в Картахену. По этому случаю, но безо всякой связи с моими планами он подарил мне брошюру, написанную его отцом, об одном ветеране той войны, чей портрет, напечатанный на титульном листе, где он был запечатлен в деревенской рубашке с карманами из простой ткани и усами, опаленными порохом, напомнил мне определенным образом дедушку. Я забыл его имя, но его фамилия осталась со мной навсегда: Буэндиа. Поэтому я решил написать роман под заголовком «Дом» об эпопее одной семьи, которая могла бы иметь черты нашей, во время бесплодных войн полковника Николаса Маркеса.

Название было обосновано замыслом, чтобы действие происходило всегда внутри дома, не выходя за его пределы. Я сделал различные заготовки и частичные наброски портретов персонажей, которым дал имена, позже пригодившиеся для других книг. Я очень восприимчив к слабости фразы, в которой два близких слова рифмуются между собой, пусть даже это рифма гласных, и я предпочитаю не печатать ее, пока она не будет готова. Поэтому много раз я находился на грани отказа от фамилии Буэндиа из-за неизбежной рифмы ее с глаголами прошедшего времени несовершенного вида. Тем не менее эта фамилия внушает уважение, потому что я нашел для нее тождественную замену.

В это время на рассвете в дом в Сукре пришел деревянный ящик без надписей и какой-либо информации. Моя родная сестра Марго приняла его, не зная от кого, утверждая, что это остаток от проданной аптеки. Я подумал так же и завтракал в кругу семьи со спокойным сердцем. Отец объяснил, что не открыл ящик, потому что подумал, что это были остатки от моего багажа, не помня, что у меня не осталось ничего. Мой родной брат Густаво, который в свои тринадцать лет уже имел достаточный опыт вбивать и вытаскивать гвозди, решил открыть его без разрешения. Через несколько минут мы услышали его крик:

— Это книги!

Мое сердце выпрыгнуло из груди. Действительно, это были книги без какого-либо следа отправителя, упакованные рукой знатока до пределов ящика и с письмом, трудным для расшифровки из-за иероглифической каллиграфии и герметической лирики Хермана Варгаса: «Получи эту фигню, Маэстро, наконец поглядим, насколько ты учиться молодец». Подписались также Альфонсо Фуэнмайор и какие-то каракули, которые я идентифицировал как принадлежащие дону Району Винийеса, которого я пока еще не знал. Единственное, что они мне рекомендовали, чтобы я не занимался плагиатом, который будет слишком заметным. Внутри одной из книг Фолкнера была записка от Альваро Сепеды, с его извилистым почерком, и написанная к тому же в спешке, в ней он мне сообщал, что на следующей неделе уедет на целый год на специальные курсы в школу журналистики Колумбийского университета в Нью-Йорке.

Я выставил книги на столе в столовой, пока моя мать заканчивала убирать посуду после завтрака. Я вынужден был вооружиться метлой, чтобы спугнуть младших детей, которые хотели вырезать иллюстрации садовыми ножницами, и уличных собак, которые обнюхивали книги, как будто они были съедобными. Понюхал их и я, как делал всегда со всеми новыми книгами, и просмотрел все наугад, хаотично читая абзацы.

Ночью я сменил три или четыре места, потому что не находил тишины и меня утомлял мертвенный свет из галереи со двора, и я встретил рассвет с согнутой спиной, не находя выгоды в чуде.

Это было двадцать три различных произведения современных авторов, все на испанском языке, отобранные с очевидным намерением моих друзей помочь мне научиться писать. И совсем новые переводы, такие как «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера. Пятьдесят лет спустя мне невозможно вспомнить полный список, а трех моих вечных друзей, которые его знали, нет рядом, чтобы напомнить. Я прочитал только две: «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вульф и «Контрапункт» Олдоса Хаксли. Те, что я лучше запомнил, были произведения Уильяма Фолкнера: «Деревушка», «Шум и ярость», «Когда я умирала» и «Дикие пальмы». А также «Манхэттен» и другие произведения Джона Дос Пассоса; «Орландо» Вирджинии Вульф; «О мышах и людях», «Гроздья гнева» Джона Стейнбека; «Портрет Дженни» Роберта Натана и «Табачная дорога» Эрскина Колдуэлла. Среди названий, которые я не помню на расстоянии полувека, было по крайней мере одно Хемингуэя, возможно, из тех рассказов, что нравились больше всего тройке из Барранкильи, другое Хорхе Луиса Борхеса, без сомнения, также из рассказов. Может быть, еще Фелисберто Эрнандеса, необыкновенного уругвайского рассказчика, которого мои друзья только что открыли и прославляли во весь голос. Я прочитал их все за следующие месяцы, одних внимательно, а других меньше, и благодаря им вышел из творческой неопределенности, в которой застрял.