Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

 И демон, остатками разума, который стремительно таял, как таяли и силы, и сам он, чтобы когда-нибудь в будущем, не скором, но все одно неизбежном, вновь воплотиться, осознал неотвратимость смерти. Он видел тьму.

 Он видел свет.

 Он был бессилен вне тела, и силен на той, чужой грани, до которой ему не позволено было добраться. Он чуял близость гибели, и не желал ее, а потому рванулся, сминая собственные крылья, сдирая ставшую тонкой, хрупкой, будто пергамент, кожу. И черная кровь его хлынула на пол, на алтарь.

 — Назад! — голос Аврелия Яковлевича потонул в тонком дребезжащем звуке, который спугнул и души, и людей… люди лежали у алтаря, корчились, не способные вынести ни крика демона, ни вида воплощенной тьмы, из которой он, в тщетной попытке отсрочить гибель, вновь и вновь лепил собственное тело. И Себастьян, не смея отвести взгляд, глядел, как встает над алтарем создание, равно уродливое и прекрасное в своем уродстве.

 Круглая голова, безглазая, безносая, но с расщелиной рта, в которой метался тонкий язык. Длинная шея с острыми гранями позвонков. И они пробивали теневую шкуру демона, которая сползала, ложилась на алтарь, а раны затягивались.

 Горбатая спина.

 Ошметки крыльев. И неестественно вывернутые, многосуставчатые руки.

 Крик оборвался и тварь подняла голову. Она смотрела на Себастьяна глазами того, иного, который наблюдал за представлением все с тем же ленивым интересом. Поможет?

 И если да, то кому?

 Тварь соскользнула.

 Демон слышал стук сердец. Демон чуял кровь, сладкую, дурманящую и такую обманчиво близкую… хватило бы и глотка, чтобы…

 …позже…

 …ему нужно тело, но эти, которые боялись его, которые отползали, думая, что он не видит глупых их попыток скрыться… они были недоступны… опутаны сетью света, созданной древней тварью… а она с улыбкой смотрела на мучения демона…

 Здесь, у подножия чужого мира он был почти бессилен.

 Почти.

 Он чуял единственное тело, которое могло вместить его.

 Удержать.

 …от тела пахло тьмой, пусть и не исходной, породившей, и едва не убившей демона, но родственной. На родство он шел. К родству потянулся, вытесняя слабую, никчемную душу, от которой почти ничего уже не осталась. Она напоминала демону ветошь, и в любом ином случае он побрезговал бы и этим телом, и этой душой… в любом ином случае…

 — Аврелий Яковлевич, — Себастьян смотрел, как демон, истончившийся, но все одно слишком крупный, пытается ввинтиться в раззявленный рот колдовки. — А… а может… как-нибудь… того… при задержании.

 Колдовка рот разевала шире и шире. Щеки ее натянулись, словно кожа на барабане. Еще немного и лопнет. По коже поползли черные змеи сосудов.

 И впалый живот раздулся, точно она и вправду сожрала демона.

 — Не вмешивайся, Себастьянушка… — остановил его Аврелий Яковлевич. — Ничего ты не сделаешь.

 — Ничего, — согласилась колдовка, пальцами вытирая уголки губ.

 Она сыто срыгнула, выпустив из ноздрей облачко дыма, и демон, только-только успевший осознать, что из одной ловушки попал в другую, окончательно растворился, наполнив остатками своей силы утомленное тело колдовки.

 — Ни-че-го, — повторила она по слогам, точно кто-то мог не расслышать. И руки воздела, от жеста этого дом в очередной раз содрогнулся, и на головы красавиц посыпалась штукатурка.

 — От же, — Себастьян стряхнул с плеча меловую крошку. — Вы бы, панна Эржбета, полегче… а то ж красивое здание… памятник архитектуры, за между прочим, эуропейского значения!

 Она лишь фыркнула.

 И вновь рукой взмахнула, левой, а правой по лицу провела, возвращая ему прежние черты. Вот только Себастьян, да и не он один, ныне знал, что черты эти — не более чем удачная маска, под которой прячется создание, лишь отдаленно напоминающее человека.

 — Наигрались и хватит, — сказало оно.

 По взмаху колдовкиной руки двери в обеденную залу открылись, и на пороге возникла Лизанька. А Себастьян мысленно пожелал генерал-губернатору с его гениальными идеями, а также Лизаньке и Лизанькиной добронравной матушке провалиться куда-нибудь…

 …Евстафий Елисеевич не переживет, ежели с любимой дочерью его случится несчастье…

 …случилось.

 Выглядела Лизанька самым престранным образом. Простоволосая, в измятом грязном платье, которое ко всему сползло с плеча, она шла широким чеканным шагом. Лизанькины волосы растрепались и шевелились змеями.

 Глаза огнем пылали.

 — Лизавета, дорогая, — доносилось во след ей. — Что ты творишь?

 Это Себастьяну тоже было интересно, а человек, который объявился вслед за Лизанькой, не уставал причитать:

 — Дорогая, тебе гостиница не понравилась? Погоди… не стоит так вот резко… мы взрослые люди и всегда сможем договориться…

 Лизанька на Греля Стесткевича, изрядно встрепанного и выглядевшего смешным, если не жалким, внимания не обращала, как и то, что он обеими руками вцепился в подол Лизанькиного платья. Он держал крепко, пыхтя от натуги, ногами упираясь в пол, этаким причудливым образом силясь остановить Елизавету Евстафьевну, но она на докуку вовсе не обращала внимания.

 Шла себе.

 Тянула Греля, который по Себастьяновым прикидкам весил пудов этак семь… ну, может, чутка и меньше, но не намного.

 — Лизанька… мы же отныне одна семья! И ты должна подчиняться супругу! Остановись немедля!

 — Уважаемый, — мягко произнес Аврелий Яковлевич, перекладывая тросточку из руки в руку, — вы бы отошли… лучше бы, ежели бы вовсе вышли… а то мало ли…

 — Лизанька! — воззвал Грель театрально, но платье выпустил и, оглядевшись, произнес брюзгливо. — Между прочим, это — моя супруга.

 — Очень за вас рад, — неискренне произнес Себастьян, который если и радовался, то тому, что будучи замужем, Лизанька наверняка от него отстанет…

 …хотя, конечно, любопытно, как это ее угораздило?

 …нет, все к тому, несомненно, шло. И эти ее письма, и взгляд затуманенный, вздохи томные, каковые являются вернейшим симптомом девичьей влюбленности…

 …но все одно любопытно… нет, Грель Стесткевич был, несомненно, хорош собой, даже сейчас, пребывая в виде совершенно неподобающем. Но красота эта была какого-то сомнительного свойства, будто бы позолота на цыганской серьге, чуть царапни такую, и станет найочевиднейше, что золото там только поверху, а ниже, на исконном слое, чистейшая медь.

 Грель пригладил встрепанные волосы, в которых торчали разноцветные папильотки, распрямился и, оглядев собравшихся взглядом, произнес: