Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спать охота — страсть!
— И я хочу спать, — призналась Катя, — что-то в природе не то делается, люди ходят сонные, как мухи.
Но не все люди ходили сонные.
Помазковы чинно двигались по деревянному, крепко сколоченному из не преющих лиственных досок тротуару. Неожиданно рядом в ними остановилась пролетка, в которой сидел офицер в казачьей форме с погонами калмыковского отряда и нашивкой на рукаве, украшенной крупной буквой «К», с ним два солдата с винтовками.
— Взять орла! — коротко взмахнув рукой, в которой была зажата перчатка, приказал офицер.
Солдаты проворно вымахнули из пролетки, встали вряд с Помазковым.
— Пройдемте!
— Да как вы смеете? — возмутился Помазков. — Я — георгиевский кавалер!
— Смеем, — благодушно отозвался из пролетки офицер, — вы мобилизованы! И хорошо, если без суда обойдется. Будет хуже, если попадете под военно-полевой суд — могут припечатать расстрел за уклонение от мобилизации в военное время.
Плечи у Помазкова опустились сами по себе, он не ожидал такого поворота событий, — покрутил беспомощно головой и передал Маню жене.
Жена заревела в голос:
— Не реви, дура! — офицер звонко хлопнул перчаткой по колену, туго обтянутому тонкой шерстяной тканью. — Лучше помолись за своего мужика, чтобы все обошлось.
Помазкова сунули в пролетку и увезли под охраной двух винтовок — убежать было невозможно, пулю в спину получать не хотелось. Помазков сгорбился и постарел в несколько минут. Оглянулся на жену беспомощно, поднял руку, словно бы хотел предупредить ее о чем-то, но пролетка, влекомая сильной задастой лошадью, взяла с места вскачь, под колесами загрохотала щебенка и пролетки не стало. Вместе с нею не стало и георгиевского кавалера Помазкова.
Боевая колонна полковника Бирюкова двигалась по лесу долго, но никто на нее не нападал, лишь вороны перелетали с дерева на дерево, с ветки на ветку, сопровождали колонну, переговаривались между собой.
На огромной, обнесенной вековыми кедрами поляне объявили привал — надо было накормить коней, перекусить самим, справить нужду… Старые опытные казаки могли мочиться прямо в седле, не проливая ни капли на шаровары, а молодые терялись: ничего у них не получалось, в седлах они после этого красовались, как правило, с мокрыми штанами.
Михайлов с трудом сполз с седла на землю, застыл на несколько секунд с раскоряченными натертыми ногами.
Юлинек, увидев шефа в такой позе, невольно захихикал.
— Ну и ну, — отсмеявшись, он что-то выплюнул изо рта на траву, поморщился болезненно.
— Что-то случилось? — спросил Михайлов вялым голосом.
— Кровь. Сидя в седле, прикусил себе язык.
— Бывает. Это пройдет, — успокоил его Михайлов.
— Хочу домой, — неожиданно капризно заявил Юлинек. — Надоела мне война… Хочу домой.
— А где твой дом?
— В Праге, — на глазах палача, в уголках, заблестела влага. Михайлов подивился такой острой чувствительности своего подопечного, отвел взгляд в сторону — неприятно было видеть слезы чеха.
Покряхтев немного, Михайлов сбил себе дыхание и с трудом опустился на траву. Вытянул ноги. Когда мимо пробегал Чебученко, остановил его.
— Слушай, Чебученко, прикажи своим людям, чтобы они покормили лошадей.
Увидев Михайлова, Чебученко немного оробел — знал, хорошо знал, чем занимается тот и его люди, и, хотя юридического отдела уже не существовало, Чебученко опасался Михайлова. Отдел не существует, но служба осталась, без нее Калмыков никуда.
— Сейчас, сейчас, — Чебученко заторопился, задергался, — сейчас будет сделано, — и, увязая в траве, мягко, почти беззвучно покатился к своей сотне.
— Эй, Чебученко! — выкрикнул ему вдогонку Михайлов. И хотя он совсем не рассчитывал, что Чебученко его услышит, хорунжий оклик услышал, остановился:
— Ну!
— Отстегни у моего Воронка от седла продуктовую сумку, принеси ее сюда.
Хорунжий покорно выполнил и эту его просьбу. Михайлов опрокинулся на спину, вытянулся в полный рост, похрустел костями. Пожаловался:
— Все суставы болят, все, до единого! Словно бы ни одной целой костяшки в организме не осталось. Вот напасть!
Юлинек хлюпнул носом.
— Хочу в Прагу!
— Хотеть не вредно, — Михайлов не выдержал, поморщился — не любил слезливости. Что-то раньше такого за Юлинеком не наблюдалось. Впрочем, Михайлов прочитал в одной умной книжке, что палачи всегда, во все времена, у всех народов, были людьми слезливыми.
Неожиданно в конце поляны, там, где дорога исчезала в недобро черневшей горловине леса, раздался выстрел. Один из казаков, примостившийся к поваленной лесине, чтобы обмокрить ее, подпрыгнул, словно бы подброшенный, в воздухе стукнул одним сапогом о другой и замертво свалился на землю. Опытные фронтовики, хорошо знавшие, что означает такая стрельба, поспешно попадали в траву, заклацали затворами карабинов.
— Кто стрелял? — зычно выкрикнул полковник Бирюков.
Стреляли из леса. Кто именно пальнул — поди разбери, возможно, даже сам Шевченко, а казака уже нет в живых: он легко и быстро переступил черту, отделяющую бытие от небытия, теперь лежал в траве, задрав острый нос, и ни о чем уже не беспокоился.
Кому отвечать своей стрельбой, какую цель брать на мушку — непонятно. Тайга пошумливала недобро, где-то недалеко злобно цокала белка, поссорившаяся со своей подружкой.
— Подъем! — закричал Бирюков. — Уходим отсюда!
Колонна, сократив время привала, спешно покинула поляну, казавшуюся такой безмятежной… Один из казаков — одностаничник убитого, подхватил тело погибшего, умело пристроил его на седле — не раз занимался этим скорбным делом, — поскакал назад, в Хабаровск.
А колонна, выставив перед собой разведку — разъезд из пяти конных казаков, — двинулось дальше.
***
Калмыков, несмотря на визит подполковника Сакабе, все-таки ломал голову над тем, какие же объяснения следует придумать, чтобы оправдать собственное вранье. Ведь он публично объявил, что поедет на Уральский фронт, сам же застрял в Хабаровске. Какие точные слова найти для объяснения? Заявить о предупреждении японской разведки или грядущем перевороте?
Никаким переворотом в Хабаровске пока не пахнет. Свалить на усилившуюся борьбу с партизанами? Это не объяснение. Партизаны на Дальнем Востоке были всегда, даже во времена Ерофея Павловича. Прикрыться тем, что Колчак не прислал жалованье? Где в таком разе патриотизм? Сказать прямо, что не посоветовали японцы, нельзя. Так он подставит и самого себя и своих японских покровителей. Калмыков жалобно сморщился, на мгновение закрыл глаза и неожиданно вздрогнул — из багровой притеми закрытых глаз на него жадно, пристально смотрела… змея.
Испуг, возникший было в нем, прошел мгновенно.
Калмыков растянул рот в обрадованной улыбке: если бы все враги его были, как эта змея, кусачими, но играли бы по определенным правилам, тогда за будущее свое можно было бы не беспокоиться. Всякая змея — это невинная девица, ребенок по сравнению с калмыковскими врагами, да и перед
