Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хы-ы-ы, — вздохнул он, выплевывая изо рта кровь.
В это время конь ударил по нему задними копытами, угодил точно в грудь, и несчастный мужик унесся в густой едкий дым, и человека не стало видно.
Схватка продолжалась.
Хоть и сильна была засада, и стволов в ней насчитывалось много, а натиска бирюковского отряда простодырные мужики, носившие лапти, сдержать не смогли — силы были неравные.
Через сорок минут отряд полковника прошел деревню насквозь — выстрелов не прозвучало ни одного, — и остановился на околице, на площадке, посередине которой стояло врытое в землю бревно. Оно было украшено толстым коротким суком, будто коровьим рогом; на суку, раскачиваясь на проволоке, висела большая плоская железяка — соскочивший с плуга лемех.
Лемех этот заменял деревенским жителям колокол — по его ударам они собирались на сходки, бежали за ведрами, если у кого-то начинал дымиться сарай, спасали от пожаров, приходивших из тайги, свои дома и добро.
В тайге лихие люди специально поджигали сухотье, чтобы потом пограбить поднявшуюся по тревоге деревню — дома-то оставались пустыми…
— Надо подсчитать потери, — сказал полковник Эпову.
Тот согласно кивнул.
— Сделайте это, — попросил полковник.
Потери были не очень большие, Бирюков поначалу полагал, что оставит у этой деревне гораздо больше людей — засада сделана умело, над ней поработала хорошая голова. Шесть убитых и трое раненых, причем у одного — младшего урядника, награжденного двумя колчаковскими медалями, ранение было совсем пустяковое и он даже не покинул строя.
— Продолжаем движение, — скомандовал Бирюков.
— А раненых куда?
— С ранеными, как обычно, — на волокуши и назад, в Хабаровск. Хватит им воевать — пусть лечатся.
Колонна двинулась дальше.
Через полтора часа достигла следующей деревни — такой же глухой, лесной, населенной злыми бородатыми мужиками, — и попали в новую засаду.
Правда, на этот раз Бирюков держал ухо востро — вперед послал не просто разведку, а усиленную группу — два десятка уссурийцев, имевших опыт по части засад; хорунжий Чебученко, которому Бирюков поручил командовать разведкой, быстро раскусил деревенскую хитрость: одного казака послал в отряд, чтобы тот предупредил полковника, сам обошел деревню по тайге и взял ее в кольцо.
Деревне не повезло — Бирюков взял ее с лету, не потеряв ни одного человека; дома, из которых пытались вести стрельбу, приказал сжечь.
Не повезло и Чебученко.
Когда в деревне раздалась стрельба, хорунжий послал своих хлопцев на подмогу, сам замешкался и за ускакавшими уссурийцами не успел; с ближайшего дерева неожиданно сорвалась большая бородатая обезьяна, наряженная в дырявые штаны, шлепнулась прямо на Чебученко.
Из седла хорунжий вылетел, словно пушинка, даже охнуть не успел, как очутился на земле. Человек, сбивший его с коня, прыгнул следом, задрал хорунжему руки за спину, победно заревел.
— Хлопцы, помогите! — засипел Чебученко, зовя своих разведчиков, но разведчики уже находились в деревне, не слышали командира. Налетчик рубанул хорунжего кулаком по темени, наполовину вогнал офицерскую голову в мягкий вонючий перегной. Выдернул Чебученко из грязи и прохрипел:
— Попался, рожа калмыковская! — опалил хорунжего горячим дыханием и снова долбанул кулаком по темени.
С соседнего дерева спрыгнул еще один человек, стремительно переместился к поверженному хорунжему. В руках он держал укороченный кавалерийский карабин, какими были вооружены французы из консульского конвоя в Хабаровске, — значит приголубили здешние пахари какого-то парижанина.
Мужик с карабином предупредил человека-обезьяну:
— Смотри, не убей!
— Не боись! Офицерики, как коты, — народ живучий.
Хорунжего рывком подняли с земли и поволокли в глубину леса. Чебученко ловил сквозь боль, сквозь проблеск сознания обрывки разговора, видел землю, сучья, голые коренья, поломанные кусты, проползавшие под ним, буквально под самым лицом, иногда они скребли по щекам, сбивали кровь — черные капли оставляли след на траве. Носками сапог хорунжий задевал за все неровности, попадавшиеся по пути, и тогда в глазах у него вспыхивало пламя.
Поначалу Чебученко крепился, потом не выдержал, застонал.
Человек-обезьяна, услышав стон, ткнул хорунжего кулаком в плечо:
— Не стенай, объедок калмыковский, тебя все равно никто не услышит! — В следующий миг он засмеялся хрипло, торжествующе: — Ну что, попался. Белый?
Чебученко застонал вновь: под носок сапога попала жесткая, словно бы вырубленная из камня кочка, зацепилась за обувь и сдернула сапог с ноги хорунжего. Напарник человека-обезьяны остановился.
— Ты смотри, Гоша, чего ты теряешь?
Гоша также остановился, оглянулся. Лицо у него обрело жадное выражение.
— Сапоги по нынешним временам — штука дорогая, — укоризненно произнес его напарник. О хорунжем они словно бы забыли — ткнули носом в дырявый, полный требухи зловонный пень и там оставили.
— Ай-ай-ай! — закричал человек-обезьяна, бросаясь к сапогу, прилипшему к кочке. — Молодец Трофим, засек вовремя, не то бы мы лишились дорогого товара.
Трофим засмеялся, ткнул Чебученко ногой в бок.
— Дорогой товар — вот он, — сказал, — дороже нету.
Хорунжего приволокли на большую поляну, посреди которой горел костер, бросили на землю. Трофим подошел к чернобородому, плечистому мужику, орудовавшему у костра.
— Вот, дядька Енисей, принимай беляка. Ставь на довольствие…
— Ага, — тот раскорячился, бесстрашно сунул в огонь голую руку, выволок черную печеную картошку, — разбежался изо всех сил и лаптем землю придержать забыл. Счас! Счас я твоему офицерику манную кашку начну готовить. Дворянин ведь, наверное…
Трофим покосился на стонавшего хорунжего:
— Скорее всего, из бар… Дворянин. Слышь, как поет!
— Нарезать бы у него из ляжек мяса и пельменей с черемшой сготовить. Не то давно пельменей не ели.
Дядька Енисей был старшим в группе партизан; его команды выполнялись беспрекословно, если он скажет нарезать из пленного мяса для жарева или для пельменей — так оно и будет сделано, если скажет запечь на костре живьем вместе с картошкой — запекут. Дядька Енисей кинул одну картофелину Трофиму:
— Лови!
Тот поймал, сделал это ловко. Вторую картофелину старший кинул Гоше. Тот оказался менее ловок, картофелина шлепнулась на землю и подкатилась к ногам Чебученко. Гоша, тряся бородой и размахивая длинными руками, кинулся к хорунжему:
— Это не твое, это мое!
Схватил картофелину, с жадностью ее разломил. Запихнул в рот вначале одну половину, потом другую. Проглотил, не разжевывая, облизал губы черным, испачканным гарью языком:
— Вкусно!
Дядька Енисей также разломил картошку, съел ее без особого интереса, поглядел на пленного калмыковца. Произнес глухо, прокатывая слова во рту, будто кости:
— Ну, рассказывай, чем ты занимаешься у Маленького Ваньки? В какой должности служишь?
Чебученко болезненно перекосился и, сплюнув изо рта кровь, просипел что-то невнятное.
— Чего ты там фикстулишь, а? — дядька Енисей раздраженно подергал бородой. — Не слышу. Людей пытал?
Хорунжий, словно
