Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

но супружеская жизнь усложнилась. Когда ситуация неустойчивая, а ты впутываешь в нее кого-то третьего — допустим, молодого мужчину или молодую женщину, — все вообще переворачивается вверх тормашками. В данном случае была замешана молодая женщина. Я завязал с ней отношения по собственной инициативе, продлились они недолго, но для Джоанн это стало последней каплей. Появилась основательная причина для расторжения брака.

Когда был мой черед заниматься детьми, я сидел с ними дома. А в дни, когда я водил такси, я иногда по дороге заезжал к Джоанн и брал детей покататься. Спустя много лет я обнаружил, что эти ночные прогулки на такси их вообще-то пугали. Джулиэт вбила себе в голову, что я угнал эту машину и нас всех заберут в полицию.

Если не считать подобных недоразумений, мы все, похоже, нормально приспособились к новой конфигурации нашей семьи. Джоанн нашла дом на Хьюстон-стрит недалеко от Авеню А, а я остался на 14-й улице, сделал из брусков и фанеры двухъярусную кровать для Джулиэт и Зака, собрал кухонный стол, за которым мы ели, а я работал — писал музыку. Спал я на полу, подстелив мягкие маты, которые можно было перекладывать туда-сюда, одежду мы хранили в деревянных ящиках. Мебели у меня вообще не было, но я был уверен, что она ни к чему. Искренне считал, что как сыр в масле катаюсь. Я создал свой ансамбль, даю концерты, и, по моему разумению, получается очень неплохо. Я считал, что в качестве композитора достиг успеха, потому что у меня есть время на сочинение музыки, есть музыканты, которые охотно ее исполняют, и есть своя аудитория. Могу иногда ездить в Европу, могу ездить на небольшие гастроли. Денег это не приносит, но некоторым людям наша музыка нравится, и настоящие фанаты — те, кто ждет появления следующего произведения, — у меня есть. «Музыка в двенадцати частях» была для них чем-то вроде захватывающего боевика: каждые два-три месяца появлялась новая часть.

Я был уверен в том, что все делаю правильно. Мне не приходилось работать преподавателем. Не приходилось разговаривать с теми, с кем мне неохота говорить. Я никогда не получал денежных грантов. Однажды Совет по делам искусств штата Нью-Йорк выдал мне три тысячи долларов, но затем всплыло, что я не безработный, и тогда деньги попросили вернуть; с тех пор я никогда не просил грантов. Я жил на заработок таксиста, Эллен Стюарт иногда переводила мне немножко денег, как и Ричард Серра и Сол Левитт. Сол был на девять лет старше меня, он сделался успешным художником и уже тогда хорошо зарабатывал. Сол, человек чрезвычайно щедрый, начал покупать у композиторов партитуры: придумал свой способ поддержать нас материально. В конце концов эти партитуры оказались в музее Уодсуорт Атенеум в Хартфорде, штат Коннектикут.

И все равно я был непреклонно уверен, что дела у меня идут хорошо. Мне никогда не казалось, что дело плохо. Я думал: «У меня хорошая квартира с двумя спальнями и фиксированной арендной платой на углу 14-й улицы и Второй авеню. У меня двое детей, они не голодают, им есть что надеть. У меня есть работа для денег и работа на перспективу. У меня есть ансамбль, слушатели и фирма звукозаписи». Я считал, что дела у нас идут великолепно, хотя мои дети сознавали, что живут не так, как большинство их друзей. Позднее я обнаружил, что они стеснялись своей бедности, — а у меня и мысли не закрадывалось, что это бедность.

Первым делом я задумался о том, как устроить детей в хорошую школу. Моих заработков кое-как хватало на то, чтобы отправить их в «Семинарию Друзей»[49] на 16-й улице, в двух шагах от Второй авеню. В то время плата за обучение составляла примерно три тысячи долларов в год, и у меня каким-то образом набралась нужная сумма. Музыка вообще не приносила денег — значит, я добыл эти три тысячи какими-то приработками. Когда я рос в Балтиморе, квакеры оказывали сильное влияние на образование, и я записал Джулиэт и Закари в «Семинарию Друзей», ничуть не сомневаясь, что там об их образовании, социализации и воспитании чувств позаботятся как надо. То, что дети проводили со мной неполную неделю, было даже хорошо: когда дети были со мной, я мог всецело уделять им внимание, а когда они были у Джоанн, я посвящал себя работе в такси и музыке.

Вначале у меня вышла небольшая загвоздка со школой. Администрация хотела, чтобы я взял в местном банке особый школьный кредит. Тогда школа получила бы плату авансом, а я (теоретически) погашал бы кредит перед банком помесячно. Но вот загвоздка: куда бы я ни обращался, во всех банках мне дали от ворот поворот, даже в том, который придумал эту схему вместе со школьными финансистами. Я был вынужден снова прийти к школьному казначею.

— Джо, — сказал я, — мне не дают кредит.

Джо вначале был шокирован решением банков. Но, поразмыслив, смог понять их точку зрения. Как-никак, у меня много лет не было «нормальной» работы, и когда я говорил банковским служащим или риелторам, что я гастролирующий музыкант и композитор, их первой реакцией был заливистый хохот.

Призадумавшись, Джо предложил мне в конце каждой недели заходить в школу и отдавать ему все наличные деньги, которые я смогу ему выделить. Так я и делал. Какой же молодец этот Джо!

Однажды, вернувшись из Голландии, я принес в кабинет Джо тысячу гульденов.

— Все, хватит, не надо больше иностранных денег! — взмолился он.

Я никогда не обращался за стипендиями для моих детей. Не потому, что я гордый. Я просто считал, что, наверно, сумею раздобыть деньги сам, а стипендии предназначены для тех, кто и вправду в безвыходном положении. И вот вам примечательный факт. Плата за обучение, естественно, повышалась каждый год, и мои доходы каким-то чудесным образом росли в той же пропорции. Спустя двенадцать лет, когда Джулиэт окончила школу и поступила в колледж Рид, я зарабатывал достаточно, чтобы оплачивать ее высшее образование по тарифам 1988 года. Более того, я жил исключительно на заработки от музыки.

Весной 1984 года, когда я только что дописал «Эхнатона» и готовился к двойной премьере — в Большом оперном театре Хьюстона и в Штуттгартском оперном театре, я успел израсходовать весь гонорар за эти заказы: оплатил дирижерскую партитуру и переложение для фортепиано, которое певцы использовали на репетициях. Вдобавок я должен был оплатить переписывание партий для оркестрантов, которое стоило примерно пятнадцать тысяч долларов. В докомпьютерную эру переписка нот