Слова без музыки. Воспоминания - Филип Гласс

задранными кверху: точно сошедший с фото в журнале. Я остолбенел. Я вез его всего несколько кварталов, и мне ужасно хотелось ему что-нибудь сказать, но у меня отнялся язык. Он расплатился со мной, дал мне на чай, а затем подошел швейцар и провел его в отель.

Плохая сторона работы таксиста в том, что каждую ночь наступал момент, когда у тебя отчего-нибудь зашкаливал адреналин. Допустим, пассажир говорит: «Стойте здесь. Схожу за деньгами, я мигом». Такие не возвращались. Ты никогда не мог предугадать, что стрясется. Строго говоря, ты был обязан везти любого пассажира, который сядет в твое такси, в любую точку города, куда он ни пожелает. В Нью-Йорке это закон. Что мне не нравилось в работе таксиста, так это приливы адреналина каждую ночь — ощущение, что до утра тебе не дожить; а такие моменты нервотрепки действительно случались почти еженощно. Но все остальные аспекты мне нравились. Я любил ездить по городским улицам, а условия работы подходили мне идеально. Мне требовалась временная работа: прийти, отработать день, получить живые деньги за смену. Тут не требовалось оформляться на постоянную работу. Ты не брал на себя никаких обязательств. Хочешь — приходи в гараж три-четыре раза в неделю, хочешь — два раза, а если пропустишь три недели, никто даже не заметит. В тот период я примерно раз в полтора месяца гастролировал: выезжал из города, три недели проводил в туре, потом возвращался. Мы всегда оставались в небольшом убытке. В первые годы гастроли вообще не приносили мне денег, но музыкантам я платил, так что требовалось прежде всего погасить задолженность за гастроли. Примерно через три-четыре недели мне это удавалось.

Итак, возвращаюсь после трехнедельной поездки, кидаю в поддон лицензию, а диспетчер говорит:

— Эй, Гласс, где шатался?

— Был занят, надо было помочь матери.

— Ну да, ну да.

На том все и кончалось.

В нашем таксопарке работали настоящие чудаки. Один таксист был вылитый Иисус Христос. Конечно, нам неизвестно, как выглядел Христос на самом деле, но он наверняка походил на этого парня: тощий, длинноволосый, бородатый, в глазах — какое-то непреходящее изумление. Он писал книгу «Семь лет за рулем», говорил, что собирает тут материал для книги. Конечно, он ничем не отличался от нас, остальных: работал таксистом, потому что это была довольно неплохая поденная работа.

Спустя пять лет, в 1978-м, когда мне заказали написать «Сатьяграху» для Нидерландского оперного театра, я завязал с такси. Я совершил жест, которым, как я надеялся, подвел черту. А именно, собрал свои «орудия труда»: зажим для листка Комиссии по делам такси и лимузинов, на котором я должен был отмечать время и место каждой посадки и высадки пассажиров; картонную коробку от сигар «Датч Мастерс» — я клал ее на переднее сиденье рядом с собой, держал в ней монеты и долларовые купюры для сдачи (крупные купюры всегда засовывал подальше, в карман брюк, чтоб не украли, — в брюки, а не в карман рубашки, потому что летними вечерами, когда ты ездишь с опущенным стеклом, чтобы не задохнуться, чья-нибудь рука может выудить деньги из твоего нагрудного кармана); мои старомодные механические карманные часы, прикрепленные шнурком к зажиму для листка, — все это я отдал своему другу, писателю Стоуксу Хауэллу, который тогда только пришел работать в «Дувр» и в итоге оттрубил там десять лет.

— Вот, — сказал я. — Забирай. Может быть, если я тебе их отдам, мне никогда больше не придется этим заниматься.

И правда, не пришлось.

К 1973 году наша профессиональная карьера встала на твердый фундамент. Джоанн была постоянно занята в театре, а на приработки отвлекалась по случаю; я тоже был все время занят: водил такси, ездил на гастроли, сочинял музыку, поскольку задался целью ежегодно делать новую концертную программу. Мы переселились поближе к работе — в Ист-Вилледж, в квартиру на углу 14-й улицы и Второй авеню. Труппа «Мабу Майнс» все еще играла в «Ла МаМе».

Малыши беспрерывно радовали, изумляли и удручали нас: смесь всех этих чувств обуревает человека, когда у него есть маленькие дети. Радость, изумление, а иногда — подавленность от постоянной нехватки времени. Ночью то и дело вскакиваешь с постели, а днем приходится работать. Возможно, в традиционной семье, где «жена сидит дома с детьми», это не создавало проблем. Папа уходил на работу, мама оставалась дома и присматривала за детьми, потом папа приходил домой и, как положено, требовал подать ему ужин в семь вечера. В те времена такая модель семьи все еще была распространена.

В нашем мире — мире экспериментального искусства, музыки, театра и культуры — эта модель была неприемлемой, да мы и сами не стали бы на нее ориентироваться. Мы просто объединились с другими родителями — набралось десять-двенадцать семей — и арендовали помещение на первом этаже на Авеню B, прямо у Томпкинс-Сквер-Парка. Наняли на полный день одного парня, нашли ему помощника. Там мы могли оставлять детей и уходить на работу. Мы пошли в мэрию и сказали: «У нас тут детский сад, называется „Свободу детям“» (на самом деле, конечно, это была «свобода родителям», потому что дети и так пользовались полной свободой, а у нас со свободой было туго), — и, по-моему, наше родительское объединение стало первым, которое получило финансирование от городской администрации.

В этом детсаду один родитель от каждой семьи должен был дежурить день в неделю, и мы с Джоанн делали это по очереди; каждый день там дежурили по два родителя из двух разных семей. Мы, родители, очень часто проводили собрания и обсуждали все: чем кормить детей (некоторые настаивали на вегетарианском рационе), как разговаривать с детьми — хорошим литературным языком, никаких неприличных слов. Некоторые говорили: «Если дети хотят раздеваться догола, пускай раздеваются». Тематика была самая пестрая. Я ходил на все собрания и иногда оказывался на них единственным мужчиной. В сущности, это было объединение женщин, которые, освободившись от мужского ига, были крайне сердиты на мужчин, а заодно и на меня.

— Послушайте, секундочку, — говорил я. — Я здесь единственный мужчина. Вам следует сердиться не на меня, а на других мужчин, которых здесь нет.

Я упорно ходил на эти совещания, потому что хотел следить за жизнью своих детей, но эта атмосфера мне не нравилась. Казалось, что подход крайне несправедливый.

В какой-то момент мы с Джоанн разъехались по разным квартирам, но поселились неподалеку, заботы о детях разделили поровну. Наши жизненные пути начали расходиться. Мы не перестали работать вместе, и наше сотрудничество и дружба продолжались еще сорок лет,