Шальная графиня - Елена Арсеньева

Легонько погладив ее пальцы, словно похвалив, Вайда отошел от кровати.

– Не гневайся, сударь, потерпи до завтра. Надобно, чтоб все достоверно выглядело. Сейчас я ей змеиный выползень под подушку положу, нашептанный призывами дочерей проклятых Иродовых [65]. Пока в деревню идти буду, с болотной кочки хворь приманю, чтоб по моим следам сюда приползла, в бабенку сию заскочила. Тогда уж крутись не крутись – с этой хворью она, сердешная, и в землю пойдет. Ну а завтра ночью я появлюсь... – Вайда многозначительно помолчал, – с лекарским снадобьем, кое дружок мой изготовит.

– Что еще за дружок? – встрепенулся Кравчук. – Ему зачем знать?

– Он дока посильнее меня, – с уважением произнес Вайда. – По его наущению я и притулился к Жальнику твоему: знак был дан моему сотоварищу, что будет у тебя во мне надобность!

– Колдун, что ли? – успокоился Кравчук.

– Да еще какой! Окажись он здесь сейчас – поднял бы сию молодку хоть из гроба, вот какой колдун!

– Э, нет, – искривился Кравчук, – нам ее не из гроба подымать – нам ее во гроб низводить надобно!

– Это я уже понял, – вздохнул Вайда. – Ладно, пошли отсюда. Все, что надо, я повидал. Пошли! Хлопот у меня с твоей помощью прибавилось, а времени только день да полночи.

Кравчук, ни словом не поперечившись, дунул на свечу, и вскоре знакомое поскрипывание возвестило Елизавете, что потайная дверь заперта.

Елизавета взлетела с постели и метнулась к лампадке, чуть теплившейся перед образом Пресвятой Девы. Этот образ был привезен и повешен здесь Араторном, исполнен со всеми особенностями, присущими католическим богомазам, однако в тонких чертах печального лица, окруженного снежно-белым, серебристым платом, таилось такое участие и печаль, такое всепонимание и всепрощение, что Елизавета не верила, будто лик сей может быть ей чужд и враждебен, а потому молилась перед ним, как пред православной иконою; что бы там ни молол языком Араторн, Матерь Божия – одна и едина так же, как Сын ее, а потому Елизавета и сейчас торопливо осенила себя крестным знамением и воззвала к Пречистой, прежде чем запалить от лампадки свечку и развернуть бумажонку, на коей незнакомым твердым почерком было начертано: «Завтра в полночь. Ничего не бойся».

Вот и все, и все слова, но никогда еще надежда не представала пред Елизаветою в одеяниях более ярких и многоцветных, чем в эти мгновения!..

Самым трудным, конечно, оказалось день избыть. Елизавета извелась, представляя, как будет происходить ее спасение. Вообще говоря, Вайда вполне мог придушить Кравчука прямо в ее комнате, но тогда, даже если бы им удалось беспрепятственно скрыться из Жальника, за беглянкою кинулась бы такая погоня, что она недалеко бы ушла. К тому же ее враги смогли бы как следует преподнести при дворе убийство начальника тюрьмы, и тогда на Елизавету уж точно обрушилась бы вся мощь государственного преследования и наказания, не говоря уж о той каре, которую приуготовил бы ей Орден.

Нет, как ни трудно было ждать, она понимала, что спешка в сем деле не надобна, и уповала на хитроумие сотоварища Вайды, кем бы он ни был. «Век за него бога молить буду, всякую волю его исполню», – поклялась она, истово крестясь, зная, что исполнит слово свое, чего бы ей это ни стоило. И снова предалась ожиданию... Ее беспокойство усиливалось тем, что со вчерашнего дня не видела Данилы. Она не сомневалась: юноша уйдет в бега вместе с нею – и боялась лишь, что, подевавшись нынче невесть куда, он сам себя лишит возможности спасения.

Медленно наплыли сумерки. Новая прислужница подала узнице какую-то еду и торопливо ушла: строжайший наказ Кравчука был – в покоях опасной арестантки не задерживаться. Впрочем, после страшной смерти Глафиры ее и так все до дрожи боялись и избегали безо всяких приказов.

Елизавета и не притронулась бы к ужину, но Лешенька, доселе лежавший тихо, к вечеру что-то разошелся, и она заставила себя поесть, чтоб не ослабеть к урочному часу, чтоб не затошнило вдруг не вовремя.

Через полчаса прислужница пришла забрать поднос с остатками еды. А Данилы все не было.

Часам к десяти беспокойство Елизаветы достигло предела. И вдруг пришла мысль, сперва показавшаяся безумной, а потом, напротив, очень даже разумной. Данила, облазивший все подземелье, недавно показал ей, где скрыты потайные двери, ведущие в кабинет начальника тюрьмы и в будуар Матрены Авдеевны. Ну, у самого Кравчука он вряд ли окажется, а вот у его супруги запросто мог задержаться, сооружая ей какую-нибудь новую невообразимую прическу. Надо непременно проверить это, решила Елизавета, и, коли удастся, подать ему знак. Она понимала, что затея эта неосторожная, даже опасная, однако сидеть и ждать было просто невмоготу! Близость свободы пьянила, дурманила пуще всякого вина, вот и ударила в голову.

У Елизаветы всегда было так: сказано – сделано. Морщась от боли, она влезла в платье, еще сильнее подпоров под мышкою, чтобы не сдвинуть повязку, обулась, пригладила над кадкою кудряшки и, вручив судьбу свою господу, обеими руками повернула шандал на стене.

Подземелье дохнуло ей в лицо такой тяжкой, могильной тьмою, населенной злобными призраками, что Елизавета даже заколебалась, но нетерпение оказалось сильнее страха, и она со всех ног побежала туда, где находились двери, ведущие в покои начальника тюрьмы. Однако до тех тайных дверей оставалось идти еще изрядно, когда она вдруг увидела слабый свет, сочившийся, чудилось, из самой стены. Елизавета затаила дыхание, пошла, едва касаясь земли. И замерла, словно пригвожденная молнией, услышав голос Араторна:

– Тебе откуда сие ведомо?

Елизавета даже не поверила ушам: ведь она никогда прежде не слыхала, как Араторн говорит по-русски! Это был выговор совершенно чистый, твердый, с протяжной московской интонацией, и трудно было даже вообразить, что это – речь иностранца! «Зачем ему знать по-русски?» – смятенно подумала Елизавета, но тут же вспомнила, что Араторн нынче при Ордене курирует, как он выразился, Россию, а стало быть, знать язык этой страны ему жизненно важно. Что же, тщательностью подготовки высших чинов Ордена оставалось лишь восхититься, однако Елизавете было сейчас не до восхищения. Весь многолетний страх перед венценосцами, вся ненависть к ним всколыхнулись в душе с такой силою, что кровь зашумела в ушах, и она не тотчас поняла, что ей хорошо знаком и другой голос, только что ответивший Араторну:

– Господин начальник мне сами сказывали.

Да, голос был ей знаком, ибо это был голос Данилы, но Елизавета никогда не слышала, чтобы говорил он так униженно, так подобострастно. Сердце заколотилось в предчувствии недоброго, и не обманулось оно, вещее!