Шальная графиня - Елена Арсеньева

В Жальнике отродясь не водилось тюремного лекаря, надеяться узникам приходилось только на себя, и Кравчук не сомневался: средь этого ушлого народца кто-нибудь да сыщется к его надобности! И он просто-таки глаза выкатил, когда Данила пожал плечами.

– Среди наших не знаю такого, чтоб и к ремеслу способен, и толков, и... – Он поглядел прямо в бесстыжие, жестокие глаза начальника тюрьмы: – И вдобавок умел язык за зубами держать. Однако в деревне, сказывают, недавно объявился пришлый цыган. Вроде бы лучше его коновала мужики и не знавали. И обабить [62] умеет, и зельными травами потчует, и хомут снимает [63] и шепчет не хуже какой ворожейки – словом, на все руки от скуки! Вот разве что он сгодится?

– Да, – задумчиво кивнул Кравчук, – коли он человек чужой, так ведь и уйти может, как пришел, после того, как дело сладит.

– Ну, это навряд ли, – покачал головой Данила. – Он сел прочно, дом ставит на юру.

Кравчук значительно прищурился:

– Сладит все добром – озолочу, чтоб ушел! А не согласится – все одно сгинет бесследно, только не по своей воле!

Даниле сейчас больше всего хотелось плюнуть в эту толстую рожу: готов ни за что ни про что расправиться с ни в чем не повинным человеком, да еще с тем, кто поможет ему! – но он лишь с удвоенным вниманием заработал особенной, старательно оструганной сосновой лучинкой, взбивая локоны затейливой прически.

– Ты вот что, – провозгласил, все более воодушевляясь, Кравчук, – нынче же цыгана этого мне сюда доставь. Понял, Данила? Сослужи мне – и сам внакладе не останешься.

– Осмелюсь сказать, – пробормотал тот, не поднимая головы, словно бы обращаясь к черному бархатному банту, который он тщательно прикалывал к парику, – осмелюсь сказать, господин начальник тюрьмы: как бы не было беды, коли кто в Жальнике того цыгана приметит, а потом концы с концами свяжет! – Данила со скрипом пронзил бант шпилькою и принялся вгонять другую.

Глаза Матрены Авдеевны притуманились от созерцания в зеркале своей несравненной красоты, она все пропускала мимо ушей, однако Кравчук, хоть и был тугодумом, мог, когда хотел, быстро соображать. Вот и на сей раз он мигом смекнул, о чем вел речь Данила, и озадаченно поскреб в затылке.

– М-да! Проведает мессир, что я к сему руку приложил, – мне в тот же день карачун настанет.

Данила метнул на Кравчука мгновенный, острый взгляд. Он шел сейчас по самому краешку опасной пропасти, то и дело рискуя сорваться. Чем больше разоткровенничается начальник тюрьмы, тем надежнее захочет потом спрятать концы в воду, расправившись со свидетелями своего злоумышления. Он, конечно, надеется на глупость и доверчивость заключенного! Даниле казалось, что его хитрость, осторожность сейчас так обострились, что он может предсказать каждый поворот мысли Кравчука, каждое его слово. Его пронизывала вещая дрожь удачи, он знал, знал, что все получится, все уже получается, осталось совсем немного!..

И это произошло. Пометавшись по комнате, Кравчук замер, словно легавая, сделавшая стойку.

– Ладно. Приведешь его потайной дорогою. Я покажу. Но только гляди – пикнешь кому...

Огромный кулак замаячил перед глазами Данилы, однако оба они знали, что это предупреждение – не более чем дань условностям: дни узника сочтены, и счет пошел с той минуты, как начальник тюрьмы начал этот разговор.

«А все-таки, – подумал Данила, безмерно счастливый тем, что вырвал-таки из Кравчука эти слова о потайной дороге, изо всех сил тщась удержать на лице выражение покорной почтительности, – не кажи гоп, пане начальнику, пока не перескочишь!»

Все было плохо, ну совсем плохо. Правда, Фимка, сама о том не ведая, оказала Елизавете одну немалую услугу, дав ей отсрочку, ибо хоть Араторн и появился точнехонько в тот день, когда обещал, никакого ответа от узницы добиться не смог: она лежала в жару, в полубреду, с перевязанным плечом. На все расспросы едва нашла силы поведать о случившемся – не раскрывая, конечно, роли Данилы, да и своей собственной, если на то пошло: Араторн остался в убеждении, что Фимка, свершив свое злодейство, бежала, убоясь его гнева, а где ее искать – это уж черт знает!

Чувствуй себя Елизавета хоть немного лучше и бодрее, ей было бы нелегко скрыть от Араторна свое облегчение, однако рана все еще причиняла ей жгучую боль, а пережитый страх по-прежнему обессиливал. Лежа в той же роскошной кровати, где была убита Глафира, она только и могла, что в который раз мысленно возвращалась ко всем тем дорогам, коими она проходила в жизни, удивляясь не их множеству и запутанности, а безмерности ошибок, совершенных по пути – воистину походя, бездумно и безоглядно. Она и всегда была существом, тонко, порою даже болезненно чувствующим, а теперь эта чувствительность обострилась так, словно бы она прикасалась к жизни телом с содранной кожею, даже одним кровоточащим сердцем. И хоть душа ее готова была по-прежнему облекаться невиданной твердостью и стойкостью, Елизавета понимала, что все меньше остается испытаний судьбы, которые могли бы без ущерба вынести ее рассудок и сердце. Да, она знала, что будет снова и снова искать пути к спасению из Жальника – до тех пор, пока не вырвется отсюда... но могло статься и так, что смерть станет для нее единственной помехою. Не чьи-то происки – просто своих сил не хватит по-прежнему везде натыкаться на несчастья. Упадет бездыханная на полпути к свободе – вот и все. Есть же предел силам!

Впрочем, пока что от нее требовались не безрассудная отвага, не предельное напряжение физических сил, а свойство, ей и в лучшие-то времена мало свойственное: терпение. Терпение переносить лютую боль; терпение лежать с полузакрытыми, словно бы остановившимися глазами, когда появляется Араторн, вне себя от того, что приходится снова и снова ждать; терпение верить в дерзкий план Данилы; терпение переносить визиты Кравчучихи, которая всячески выставлялась перед Араторном, якобы сильно жалея занемогшую узницу...

Елизавету разом смешила и бесила непоколебимая уверенность Матрены Авдеевны в ее непременной смерти. Вглядываясь в бледное, утонувшее в подушках лицо, начальница бормотала с плохо скрываемым восторгом:

– Одна нога у нее уже, видимое дело, в гробу. Лекаря звать? А где ж его взять? Да и лекарь бог, что ли: вложит он душу, ежели она вылететь собралась?

Ах, как страстно хотелось Елизавете вылететь на волю из клетки, куда ее заперла судьбина! Порою вера, надежда, мудрость не выдерживали, подводили, оставляли ее, и тогда одна лишь любовь удерживала ее душу от пагубного уныния. Она в сердце своем раздувала почти угасшую искру в неоглядный костер и шептала, словно молитву: