Дорогой длинною - Анастасия Дробина

… - У меня топлено! - как всегда, с гордостью объявила Лушка, и на этот раз Илья всерьёз обрадовался: к вечеру мороз усилился. Войдя, он стряхнул с волос снег, - к негодованию Лушки, тут же кинувшейся за тряпкой, – поочерёдно дрыгнул ногами, и промёрзшие валенки, громыхая, как жестяные вёдра, раскатились по углам.

– Господи, он ещё и соломы натрёс! - возмутилась Лушка, глядя на вываливающиеся из валенок Ильи клочья сена. - Хоть бы в колидоре посбрасывал!

– Ничего, не "Астория" у тебя тут. - Илья сбросил кожух, с удовольствием передёрнул озябшими плечами. - Чего звала-то?

– Говорю - соскучилась. - серые глаза Лушки смеялись, разрумянившееся, весёлое лицо показалось Илье почти красивым. - Коли ты не при деньгах, так я тебе полтинник сама одолжу. Ну, чаю, что ли?

Обычно Илья отказывался, но тут велел:

– Тащи.

Лушка, просияв улыбкой, бросилась, как была босиком, в коридор. Вернулась, тяжело пыхтя и еле волоча тяжеленный, исходящий паром самовар.

– Фу-у-у… У меня баранки есть, ежели хочешь, и даже сахар.

– Давай, живее только. И за полтинник не беспокойся, имеется.

Через час они в обнимку лежали под Лушкиным лоскутным одеялом. Лушка с закрытыми глазами, казалось, дремала; Илья из-под полуопущенных век смотрел на генерала Скобелева на стене, думал о том, чтобы не заснуть. Его сильно разморило от усталости, чая и тепла, но затяжной сон в Лушкиной постели грозил обернуться многими неприятностями, и Илья уже готов был вытолкнуть себя из-под одеяла насильно. По его расчётам, уже было около десяти вечера.

– Илья… - сонно, не открывая глаз, вдруг сказала Лушка. - Знаешь что?

– Что? - без особого интереса спросил он.

– Я, кажись, брюхатая.

Илья не сразу понял, о чём она говорит. А поняв, медленно отстранил Лушку и приподнялся на локте.

– Так беда-то в чём? Тебе впервой, что ли? Вытрави.

– Пять рублей у Агафьи.

– Не пять, а полтора! Я дам…

– Да нужно больно… - Лушка протяжно зевнула, открыла глаза. - Деньги-то есть у меня. Только уже поздно, боюсь. Не возьмётся Агафья.

– А что ж ты раньше-то?..

– Бог его знает… И в голову не пришло.

– Ну… а от меня чего хочешь? - помолчав, осторожно спросил Илья. - С чего ты взяла, что моей выделки? Мало ли к тебе нашего брата ходило… Может, енарала твоего?

– Может, и его… - Лушка вдруг усмехнулась. Повернувшись на бок, взглянула на Илью снизу вверх спокойными, немного презрительными глазами. - Эк тебя подбросило-то разом, цыган… Не трепыхайся. Мне от тебя ничего не надобно.

– Раз не надобно, чего языком метёшь? - обозлился Илья. Лушка ничего не ответила, лишь присвистнула сквозь зубы, по-мужски, и опять отвалилась на подушку. Илья молча поднялся и начал одеваться. Лушка не удерживала его, и от этого Илья злился ещё больше. С порога он всё-таки обернулся. Лушка лежала в той же позе, закинув руки за голову, с закрытыми глазами; казалось, спала. На её пухлых губах плавала странная улыбка.

Илья отвернулся и вышел, хлопнув дверью на весь коридор.

На улице в лицо ему ударила метель. В непросохших валенках тут же стало холодно, и Илья ускорил шаг. Из-за падающего стеной снега не было ничего видно в двух шагах, и Илья ориентировался только по мутному пятну фонаря в конце переулка. У трактира ему показалось, что кто-то окликнул его, но Илья не стал останавливаться. Через полчаса, сильно замёрзший и с ног до головы заметённый снегом, он добрался до окраины города и свернул на цыганскую улочку.

В доме, несмотря на поздний час, горели все окна. "Что это Настька керосин палит?" - удивился Илья, подходя к забору и толкая калитку. И замер, не войдя, услышав голос жены. Она пела, и через мгновение Илья забыл, что со всех ног спешил домой, что промёрз насквозь и ничего путёвого не ел с раннего утра. Просто встал, как вкопанный, возле калитки, прислонился плечом к мёрзлой перекладине и, глядя, как в свете фонаря летят бесконечные снежные хлопья, стал слушать.

Уж как я тебя искал,Кликал, плакал и страдал,Ах, да ты не слышишь,Слова не промолвишь…Так восчувствуй же, милая,Как люблю тебя, родная,Ах, да ты восчувствуй,Моя дорогая…

Песня кончилась. Тишина - и взрыв восхищённых воплей, от которых Илья вздрогнул, как от пушечного залпа. Тут же поняв, что Настька в доме не одна, что там наверняка набилась куча цыган, будто у этих чертей своих домов и своих жён нету, он взлетел по крыльцу и пнул дверь.

Илью встретили дружным смехом:

– Вот он, кофарь наш, явился - не запылился!

– Смоляко, да где тебя носит? Все из рядов воротились давно! Мы уж искать тебя хотели идти, думали - в метели заблукал!

– Уж извини, морэ, что мы к Настьке зашли! Послушать забежали. А оказалось - на весь вечер!

– Да раздевайся ты уже и садись, горе луковое! Сейчас с валенок море натечёт!

Последний совет принадлежал старой Стехе, которая в окружении цыган восседала во главе стола. На столе стояли чашки, самовар, лежали баранки и пряники, из чего Илья заключил, что посиделки у Насти длятся уже давно. В большую комнату набился весь табор. Люди постарше чинно сидели за столом, молодые цыганки расселись на лавки и пол вдоль стен, с полатей свешивалась гроздь детских головок. Настя сидела на кровати с гитарой на коленях, и красный огонёк керосиновой лампы, отражаясь, бился на полированном дереве деки. Увидев мужа, она улыбнулась, встала, положив гитару, и цыгане разочарованно загудели:

– Ну во-о-от… Явился на нашу голову, враз всё пение закончилось…

– Своих таких заведите и слушайте хоть до утра. - объявил Илья, чувствуя, что его прямо распирает от гордости. Он снял кожух; ненадолго вернувшись в холодные сени, сменил тяжёлые от намёрзшего льда валенки на сапоги и, нарочито медленно пройдя через всю комнату, сел рядом с Настей.

Она тут же встала, пошла было к столу, - и обернулась, разом засветившись, когда муж взял сильный аккорд знакомой плясовой и негромко приказал:

– Ну, Настька!

Она улыбнулась - и запела:

– Пудрится-румянится, брови наведёт…

– Что не наденет - всё к ней идёт… - вступил вторым голосом Илья, и цыгане радостно загомонили. На втором куплете Настя, поведя плечами, пошла по кругу. Илья обрадовался - спляшет, но Настя, вдруг остановившись у стайки незамужних девчонок, потянула за руку и втолкнула вместо себя в круг внучку Стехи, глазастую, тёмную, как чайная заварка, Малашку. Та сверкнула зубами, взмахнула руками - и бросилась в пляс, как в омут, рассыпав по полу частую дробь босых пяток. Рваная цветастая юбчонка заметалась, заходила волнами вокруг её колен. Вскоре половицы гудели и содрогались, цыгане орали в такт так, что гитары давно не было слышно, плясунья потянула в круг своих сестёр, потом один за другим повскакивали мужчины – и через минуту Илье оставалось только молиться, чтобы по брёвнышку не раскатился весь дом. Он опустил гитару и сидел, глядя через головы разошедшихся цыган на Настю. Она не плясала со всеми. Стояла у двери, прислонившись к косяку и рассеянно улыбаясь. Её полузакрытые глаза смотрели в затянутое ледяным узором окно, и Илья понял: жена сейчас не здесь. Где?

В Москве? В ресторане? В хоре? Господи, знать бы… Ведь не скажет, не попросит ничего, не пожалуется, проклятая, с неожиданной злостью подумал он. А если попросит - что он, Илья, сделает? Ничего. Вот то-то и оно.

Цыгане разошлись по домам заполночь: и то лишь благодаря старой Стехе, которая, мельком посмотрев на Илью, встала из-за стола и объявила:

– Ну, надо и честь знать, ромалэ: ночь на дворе! Спасибо дорогим хозяевам!

– Тебе спасибо, Стеха. - ответил Илья, с облегчением вздыхая про себя.

Вслед за Стехой, ушедшей, как королева-мать, в окружении невесток, внучек и дочерей, тут же засобирались и остальные, только несколько женщин остались помочь Насте прибрать. Цыганки управились быстро, чистая посуда встала на полки, ловкий веник собрал огрызки и крошки с пола, тряпка вытерла натоптанные следы и лужи растаявшего снега. Помощницы, наспех поклонившись Илье и расхватав полушубки и шали, повыскакивали в сени. Последней уходила Фешка - длинноносая, рябая жена кузнеца Хохадо.

Сидя на кровати и глядя в стену, Илья сердито слушал, как Фешка, стоя на пороге, что-то говорит и говорит Насте своим неприятным, резким, как дверной скрип, голосом, взмахивает худыми руками и дёргает Настю то за рукав, то за край шали. Настя хмурилась, незаметно отодвигалась, отвечала коротко, односложно. Один раз обе женщины быстро взглянули на Илью, но, стоило тому повернуть голову, как они отвернулись.

– Доброй ночи, милая. - чуть возвысив тон, сказала Настя, и Илья удивился непривычно холодной ноте в голосе жены.

– И тебе тоже. - обиженно ответила Фешка, выходя в сени. Дверь захлопнулась, с улицы проскрипел снег, стукнула калитка, - и наконец-то наступила тишина.