Дорогой длинною - Анастасия Дробина

– И тебе тоже. - обиженно ответила Фешка, выходя в сени. Дверь захлопнулась, с улицы проскрипел снег, стукнула калитка, - и наконец-то наступила тишина.

Илья тут же растянулся на кровати, задрав ноги в неснятых сапогах на спинку. Настя взяла с полки медный подсвечник со вставленными новыми свечами. Запалив сразу две, она погасила керосиновую лампу, - и в комнате стало темнее, потолок осветился таинственным, похожим на костёр, розоватым светом, а по стенам метнулись мохнатые тени. Отблески свечей упали на склонённое лицо Насти с опущенными ресницами, дрогнули бликами на выбившихся из-под платка волосах, - и Илья, начавший было стягивать сапог, медленно выпрямился.

– На-астька… Ты как икона прямо. Масхари[86]…

– Не греши. - Настя отошла от стола и села на пол у ног Ильи, берясь за его сапог.

– Уйди, я сам. - буркнул Илья. Настя послушалась, чуть заметно пожав плечами, и Илья смутился ещё больше. Он сам не знал, почему до сих пор не позволяет жене стаскивать с себя сапоги. Ведь самое, кажется, обычное дело, и у таборных цыган так, и у городских тоже, сам сто раз видал. Но чтобы Настька… Чтобы она, своими руками, такими тонкими, как у статуи фарфоровой… его грязные сапоги?! Которыми он навоз в конных рядах топчет?!

– И так цыгане смеются, Илья. - словно угадав его мысли, сказала Настя.

– Кто смеётся? - зарычал он. - Скажи - язык выдерну и в карман положу!

Это Фешка, что ли, тявкает? Не слушай её, кобылу, головы и в девках не было и сейчас нет! Мало я её мужику морду бил…

– Угомонись. - вздохнув, сказала Настя. - Не трогает меня никто.

Встав, она шагнула было в сторону, но Илья поймал её за руку.

– Что-то ты совсем грустная. Устала? Замучили тебя черти эти? Другим разом никого не впущу! Нашли себе балаган на ярмарке… Пусть вон у дядьки Чоро гуртуются, там шесть девок на выданье, авось пристроит хоть пару… Ну, чего ты смеёшься, глупая, чего?!

– Да ничего. - Настя в самом деле улыбнулась, и у Ильи немного отлегло от сердца. - Не серчай, мне так веселее даже. Тебя же нет целый день.

– Ну, нет… - проворчал он. - Так дела же! Не просто так по базару бегаю хвост задравши… Слушай, я есть хочу.

– Так садись. Всё в печи стоит, горячее.

Илья стащил, наконец, сапоги, босиком прошёл к столу, сел. Настя ещё раз протёрла столешницу, отошла к печи; неловко орудуя ухватом, вытащила чугунок.

– Что, и с мясом, что ли? - потянул Илья носом. - Ну, нельзя тебе денег в руки давать!

– Илья… Знаешь что?

Он поднял глаза на жену. С минуту смотрел в её неподвижное лицо с опущенными ресницами, тени от которых дрожали в свете свечи, как два крыла, на щеках Насти. Глубоко вздохнув, спросил:

– Что? Ну - говори… "В Москву собралась…" Илья, не сводя взгляда с жены, ждал её слов, а в голове уже носились, как испуганные птицы, клочки мыслей: уедет… Соберётся, чёртова баба и уедет, надоело ей это всё, да ещё и без Варьки крутись тут по хозяйству… У отца она и не знала, с какой стороны к этому ухвату подходить, кухарку держали, а тут… Господи, а что он сделает-то?

Ведь не удержит… Как удержать? За косу к кровати привязать? Рявкнуть, взять кнут, избить до полусмерти? Рука не поднимется, не сможет, видит бог, не сумеет… Бог ты мой, да что делать-то?! Проклятая Варька, с отчаянием подумал он, нашла время в хорах распевать, без неё тут хоть вешайся… Будь Варька здесь - никуда бы Настька не собралась…

– Я думала тебе позже сказать, но… Уже скоро заметно будет.

– Чего?.. - непонимающе переспросил он. - Что заметно?

– Я, Илья… - Настя вдруг странно, вымученно улыбнулась и быстро закрыла лицо руками. Илья встревоженно встал, подошёл к ней, взял за руки.

– Настька, ну? Да что ты шепчешь там, не пойму ничего! Говори!

– Я в тяжести, Илья… - слёзы бежали из-под опущенных ресниц Насти, скользили по щекам, капали на невидимый в темноте пол. Илья растерянно смотрел на них. Сказанное женой ещё не вошло в его разум, и сначала он почувствовал только страшное облегчение: не едет никуда… Тьфу, лезет же такая дурь в голову, чуть не помер с перепугу, а Настька всего-то навсего…

– Что?! Настька, что?! Ты как сказала?! Громче повтори!

– Да что же я, на весь город кричать буду?! - всплеснула она руками. - Я сказала, ты услышал! В тяжести я! Четыре месяца уже!

– А что ж ты плачешь, дура? - потрясённо спросил Илья. - Радоваться надо!

Ты это… чего молчала-то так долго?

– А кто про такое болтает? Ой, Илья, ну тебя… Ну вот, выдумал… Отстань, дух нечистый… - Настя невольно рассмеялась сквозь слёзы, отталкивая мужа, но Илья обнял накрепко, притянул к себе, зарылся лицом в её высыпавшиеся из-под съехавшего на затылок платка мягкие волосы.

– Дура ты какая… Совсем глупая… Пугаешь только попусту… Это значит… Это когда же, значит?..

– Весной. В мае.

– В дороге, получается… - машинально сказал Илья. И осёкся, увидев разом застывшее лицо жены. Она ничего не сказала, молча высвободилась из его рук, пошла к столу. Глухо сказала:

– Ты есть будешь, или нет? Всё остыло уже. Сейчас горячего положу.

Так вот, значит, чего она ревёт… Илья сел за стол, сердито дёрнул на себя миску, которую Настя собиралась забрать. С досадой сказал:

– Хватит выть. Никого не схоронила пока. Леший с тобой, подождём, пока опростаешься, а там поглядим. Лето длинное, успеем наших догнать.

Да это точно в мае? А то сиди, дожидайся с тобой до Петровых дней… Она снова грустно улыбнулась, вытерла последние слезинки.

– Не бойся. Всё точно.

– Стехе говорила?

– Да.

Стеха была непререкаемым авторитетом, и Илья немного успокоился.

В молчании он уничтожил всё, что было в миске, даже не поняв толком, что ел, выпил стакан вина, поставленный Настей. И вдруг вспомнил:

– Настька! Совсем голову заморочила слезьми своими, я и забыл… У меня подарок есть!

– Да? - Настя обернулась от печи. - Покажи!

Улыбаясь, Илья вытащил из-за пазухи забытый свёрток, положил на стол, развернул. Фиолетовые аметисты блеснули таинственным розоватым светом, тускло заблестело золото.

– Вот, как ты любишь… Маленькие.

– Маленькие, да удаленькие. - испуганно сказала Настя, беря в руки одну серьгу и глядя на свет. - Илья, ты, воля твоя, с ума сошёл! Я же знаю, сколько стоит такое!

– Не на ветер ведь выбросил. - важно сказал он, уже видя, что Насте понравились серёжки, и радуясь - угодил. - Надела бы.

– Ночь ведь уже… - сказала она, но всё-таки подошла к зеркалу. Через минуту вернулась:

– Ну, как тебе?

– Мне что с ними, что без них - одинаково. - честно сказал Илья. - Слушай, как бог такую красоту делает? Тут точно не без сатаны обошлось… У меня отец говорил: чем баба красивее - тем в ней чёрта больше сидит!

– Шутишь? - обиделась Настя.

– Любишь![87] - в тон ответил Илья, и они оба рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на её смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал:

никакие шрамы, никакие борозды её не портят. Всё равно царица. Всё равно лучше всех.

Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя удержала его руку:

– Знаешь… лучше не надо пока. А то всё может быть. - и торопливо добавила, - Стеха так сказала.

– Да? И сколько теперь вот так?.. - испугался Илья.

– Недолго, не беспокойся. - Настя улыбнулась в темноте; смутно блеснули зубы. - Я скажу, когда можно.

– Ну, ладно. - Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребётся в печной трубе ветер.

Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку; сквозь дрёму подумал: как сговорились они с Настькой, - в один день тяжёлыми объявиться… И заснул.

Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в чёрный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла его одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив её чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.

Врёт он, или нет? Или вправду красивая она ещё? Из тёмной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчётливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас ещё глубже, ещё безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, когда скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, когда кричала, задыхаясь: "Не трогайте, ради Христа, люди добрые…" Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие её после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днём к ней заявилась жена Мишки Хохадо.