Последний порог - Андраш Беркеши

Когда, придя домой, Чаба протянул отцу приказ о своем новом назначении, генерал-лейтенант внимательно прочел его. Он уже точно знал, что именно кроется за этим приказом. Вечером, после ухода Берната, Хайду разговаривал с генерал-полковником Бабарци. Сначала Аттила никак не мог понять, с чем именно поздравлял его Бабарци, но вскоре сообразил. Генерал-полковник проговорился, сказав, что перевод Чабы в контрразведку произведен по желанию немецких военных властей.

Генерал встал и, выключив свет, настежь раскрыл окна. Уже начало рассветать, и в комнату ворвался поток свежего, душистого воздуха. Чаба подошел к окну и, усевшись на широкий подоконник, подставил усталое лицо прохладе. Генерал незаметно наблюдал за сыном, на лице которого он не нашел ни беспокойства, ни растерянности.

«Интересно, знает ли он о том, что его друг Милан схвачен? — думал генерал. — Догадывается ли о том, какую роль они сами играют в этом дьявольском действе? — Генералу казалось, что он видит перед собой большеголового Эккера с потным, блестящим лицом и непропорционально маленьким туловищем. — Интересно, о чем думал этот уродливый карлик, когда решался на такой шаг?»

Подойдя к сыну вплотную, генерал положил руку ему на колено и посмотрел в сад, деревья и кусты в котором начали вырисовываться более отчетливо, а однообразный серый полумрак разлагался на бледные цвета пробуждающегося сада.

Генерал Хайду лучше других понимал, что Эккер и его люди рассматривают Венгрию как придаток или колонию третьей империи, плюют на венгерские традиции и правопорядок и поступают, руководствуясь исключительно немецкими законами. Вот и выходит, что профессор Эккер поставил для них ловушку. Такая дьявольская идея могла прийти в голову только человеку, который неплохо разбирается в истории и хорошо усвоил античную философию. Это в древние времена было принято, чтобы крупные военачальники и государственные сановники отсылали своих любимых детей как бы в качестве своеобразного залога верности властелину. Вот и Эккер хочет забрать у него сына, так как сейчас в Венгрии правит не регент, а гитлеровское гестапо.

Генерал задумался над тем, что же ему сейчас предпринять. Возможно, Эккер знает о том, что Чаба как-то связан с Миланом Радовичем, но ведь от самого Чабы этого не узнаешь. Когда же его сын станет сотрудником контрразведки, а по сути дела, ее пленником, он должен будет постоянно сообщать о своем местонахождении дежурному офицеру. Что-что, а это правило строго соблюдается в органах разведки и контрразведки.

Генералу было от души жаль сына, он беспокоился за него, так как знал его характер, прямой и открытый. Чаба был не способен ни на актерскую игру, ни даже на ложь во спасение. Сжав колено сына рукой, расчувствовавшийся генерал мысленно приказал: «Не бойся, сынок, я буду оберегать тебя. Я буду незримо следовать за тобой и направлять твои шаги».

— Ну, папа, а каково твое мнение? — спросил Чаба, чтобы нарушить тягостное молчание. В душе он надеялся (вполне допустимым считал это и Бернат), что отец немедленно позвонит начальнику генштаба и попросит его отменить приказ о переводе сына на новую работу. Чаба старался перехватить взгляд отца.

— Ничего не поделаешь: придется тебе явиться, — проговорил генерал, стараясь выглядеть веселым. — А сейчас, сынок, советую тебе лечь отдохнуть, а то вид у тебя довольно-таки усталый.

Странное решение отца поразило Чабу, так как оно граничило с отступлением от принципов, с подчинением пронацистскому правительству, что, по сути дела, было равносильно заявлению о преданности нацистам. По дороге из госпиталя домой Чаба передумал о многом и был твердо уверен в том, что отец ради интересов защиты собственной чести будет всеми силами бороться против этого перемещения сына.

— Являться?! Я не ослышался?

— Я ничем не могу помочь тебе, сынок: ты — офицер.

— Я — врач!

— Но и тогда ты обязан выполнить приказ. И пожалуйста, говори потише и поспокойнее.

— «Поспокойнее»?! — Чаба спрыгнул с подоконника. Он горько расхохотался. Резко остановившись перед отцом, он с трудом взял себя в руки. — Поспокойнее, всегда только поспокойнее. С тобой что-то случилось, отец, раз ты принимаешь такое решение. А разве не ты, и притом не так давно, объяснял мне, что отдел контрразведки, после того как он взял на себя выполнение обязанностей политической полиции, фактически отдалился от выполнения основных своих функций и превратился в карательный орган?! Я хорошо помню, как ты в прошлом году генералу Уйсаси сказал буквально следующее: «Дорогой друг, если вы не будете следить за своими подчиненными, то можете перещеголять даже гестапо, а ведь оно, как известно, всего лишь банда убийц».

— Все это правильно, сын, но ты врач, а не следователь. Твоя обязанность заключается в том, чтобы лечить людей. Врач, Чаба, и в огне ада остается врачом.

Чаба невольно сжал руки в кулаки:

— Отец, не вводи меня в заблуждение. Я знаком с твоим мнением.

Хайду отошел от сына, подошел к столу и, взяв сигару, закурил. С улицы все явственнее доносился шум просыпающегося города — металлический перезвон трамваев, громыхание экипажей, ритмичное цоканье конских подков по булыжной мостовой.

— Сын мой, — начал генерал, — давай не будем сваливать в одну кучу разные вещи. Я никогда не выступал против деятельности органов контрразведки, а лишь против методов, к которым они порой прибегали. Я ненавижу не сам этот орган, а всякое злоупотребление властью. Это относится и к работе гестапо. Я не настолько глуп, чтобы не знать, что ни одно государство не может отказаться от своей защиты, то есть от деятельности секретной службы. Такого не может позволить себе даже Ватикан. До тех пор пока гестапо и наши разведывательные или контрразведывательные органы защищают интересы нашего государства от большевиков, они нам необходимы, и я поддерживаю их деятельность. Однако я ополчусь против них, если они начнут превышать свою власть, будет то касаться меня одного или всех нас.

— Именно об этом и идет речь! — воскликнул Чаба.

— Сынок, я не собираюсь спорить с тобой: ты должен явиться к новому месту службы.

— Отец, я всегда повиновался тебе...

— Я надеюсь, что это же ты сделаешь и сейчас. — Генерал выпрямился, отчего могло показаться, что он вырос, голос его стал более решительным, почти приказным.

Однако это не только не смутило сына, но и еще больше утвердило его в решимости, и он энергично бросился защищать свои права:

— Я с детских лет хотел стать врачом. Это, так сказать, была мечта моей жизни. Ты лучше других знаешь, как я не любил и не люблю военную форму и военную службу. Наш Аттила погиб. Я очень хорошо понимал, что для тебя означала смерть моего старшего брата. С его гибелью для тебя, если можно так выразиться, рухнули все твои мечты. Я знаю, какое значение ты придаешь семейным традициям. Я тебя очень люблю, поэтому я глубоко сочувствовал твоему горю и без лишних уговоров выполнил твою просьбу — стал кадровым офицером. Отец, ты для меня всегда был живым примером, даже тогда, когда по некоторым вопросам наши мнения и расходились. Я всегда считал тебя правым, всегда старался идти с тобой в ногу. Ты часто говорил о том, что Гитлер доведет Венгрию до разгрома и разорения. Более того, я не забыл, что ты называл нашего нынешнего премьера пособником фюрера. И вдруг теперь ты хочешь, чтобы я совершил такое... Отец, я этого не смогу сделать... На этот раз я не повинуюсь тебе.

Слова сына потрясли старика, в глубине души ему было жаль Чабу, но одновременно он гордился им. Тогда он решил изменить тактику. Генерал достал из шкафчика бутылку коньяка и рюмки.

— Давай выпьем, — предложил отец.

Оба охотно выпили, после чего генерал с заученным спокойствием дипломата поинтересовался:

— Каковы же твои намерения?

— Я ухожу в подполье.

— Если говорить по-венгерски, ты будешь дезертиром.

— У меня нет другого выхода.

— Надеюсь, тебе известно, что дезертиров военный трибунал судит даже в их отсутствие, а против родственников возбуждает уголовное дело?

— Это мне известно. — Чаба закурил. — Сейчас я ухожу... Позже я позвоню тебе и сообщу о своем окончательном решении. Ты немедленно заявишь на меня как на дезертира. Тем самым ты снимешь с себя все подозрения и, следовательно, полностью обезопасишь себя.

— Великолепно. Как ловко ты придумал! Только мне кажется, вернее, я даже убежден в том, что за каждым твоим шагом уже следят. И еще кое-что. А ты не задумывался над тем, почему именно тебя назначили к Бабарци?

— Думать-то думал, но никакого объяснения так и не нашел.

Чаба посмотрел в сад. Небо уже окрасилось первыми лучами солнца, на деревьях и кустах блестела роса.

— Прежде чем совершать что-то, сын, неплохо поразмыслить. Только неумный человек может доверить свою жизнь слепому случаю. Твоего дядю замучили пытками. Мы все находимся под подозрением, особенно я. Без доказательств моей вины гестапо не осмелится арестовать меня, так как меня знают в мире, я пользуюсь популярностью у народа, в армии считаются с моим авторитетом. Какая-то злая сила хочет втянуть нас в опасную игру, ставка в которой жизнь. И мы должны выиграть. За нами следят, и, если ты сбежишь, меня объявят твоим пособником, а этого одного уже вполне достаточно, чтобы рассчитаться со мной. Возможно, что именно на такой шаг они нас и толкают, а вернее, провоцируют. Сын мой, поверь, что я тебя люблю больше жизни. Мне далеко не безразлична твоя судьба. У меня такое мнение, что если ты явишься к новому месту службы, то мы спутаем их карты, приведем врагов в замешательство и, что еще важнее, выиграем время, а в данной ситуации время — это жизнь. Правда, не скрою, тебе будет нелегко, так как тебя будут провоцировать на каждом шагу, но ты должен выстоять. Не только ради себя самого, но и ради всех нас. И ради Андреа тоже. А мы тем временем соберем силы и подготовим твой побег, если в нем будет необходимость. Ради сохранения собственных жизней, сынок, нам придется немного поиграть.