Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

Неожиданно я увидел и испугался: голова Резвова медленно опускалась на грудь, он засыпал, машина уходила к правой или левой обочине, голова резко взбрасывалась вверх, машина снова выравнивала ход. Не имеющий опыта действий в подобных ситуациях, но многократно наслышавшийся подобных историй еще на курсах шоферов от Флегонова, я попросил Резвова остановить машину. Объяснив командирам, что произошло, выскочил из машины и вместе с водителем бегал вперед и назад по дороге в свете фар. У подполковника Алексеева оказался термос с чаем. Резвов выпив кружку чая, сказал, что сонливость прошла, и мы тронулись дальше.

Машина уверенно двигалась вперед, офицеры опять задремали, но неожиданно цвет дороги изменился: вместо черного он стал светло-серым. Глина, о которой предупреждали гаишники. Потом мелькнула степь, выхваченная светом фар, потом дорога и еще раз степь, и машина опрокинулась в кювет кверху колесами. Под кузовом оказалась яма, из которой брали глину, передние сидения на ровном месте. Машина падала вправо, и Резвова выбросило из машины в момент опрокидывания, а командира полка раздавило бронированной спинкой правого сидения.

Следом за нами ехала грузовая машина с охотниками, они подбежали, помогли поставить машину на колеса. Среди них были врачи, которые сказали, что помочь ничем нельзя.

Хоронила Ивана Акимовича вся дивизия. У гроба сидела семья: жена, ее сестра, теща и девятилетний сын Валерий, глядя на которого я вспоминал себя в таком же положении ровно десять лет назад. На подушечках лежали многочисленные боевые ордена, и вспомнился рассказ Виктора Кочкина, как он, будучи дважды раненым, вытащил из танка тяжело раненного полковника и стал уползать с ним в сторону своих позиций и тут взорвался боекомплект, сорвало башню и она упала в полуметре, едва не накрыв обоих. Но тогда была война, а как сейчас объяснить всю нелепость случившегося мальчишке, сидящему у гроба отца с застывшим от непонимания лицом. После этих событий минуло более полувека, а я до сих пор прихожу в ужас, когда вспоминаю происшедшее.

Сразу после похорон началось следствие. Еще в день катастрофы Резвова отделили от всех, и я его не видел, а впервые встретил выходящим из военной прокуратуры, когда входил туда по первому вызову. Следователь записывал мои показания и в конце беседы дал подписать. Я прочел и увидел, что он пропустил те места, где говорилось о сне и питании. Подписать эту бумагу я отказался категорически. Он стал намекать, что водитель не спал и не ел двое суток, и потому произошла катастрофа. После долгих препирательств он велел мне собственноручно описать все, как было. Описав все до мельчайших подробностей и подписав, я ушел.

Таких вызовов было около десяти, и каждый раз я писал все с большими подробностями, не упуская даже мелочей: какие были консервы, чем открывали, в какую сторону головой ложился спать и чем укрывался. Потом вызовы прекратились, а через полтора года один из наших офицеров был откомандирован в прокуратуру для работы в комиссии. Он мне рассказал, что там он случайно ознакомился со следственным делом, и фамилии моей в нем нет.

Резвову весь полк объявил бойкот, с ним не здоровались и не разговаривали, а вскоре его перевели в транспортную роту. Но через сорок лет после описываемых событий я в Москве на Ярославском вокзале сел в электричку и поехал к брату в Болшево. На следующей же станции в вагон вошел и уселся напротив меня Владимир Резвов, пьяный, грязный, неприятно пахнущий. Я долго смотрел на него, не решаясь заговорить, но уже при выходе спросил:

— Вы Резвов?

Он двинулся за мною, вышел на платформу, стал доставать из кармана недопитую бутылку, но, не узнавая меня, спрашивал, кто же я. Электричка двинулась, он, шатаясь, падал на движущиеся вагоны. Поймав на лету, я усадил его на скамейку и ушел. Чувство прикосновения к чему-то очень мерзостному долго еще преследовало меня.

Между тем время шло, разговоры о происшедшем ЧП постепенно стихали, армейская жизнь вновь входила в нормальную для себя колею. Прислали нового командира — полковника Сойченкова Андрея Спиридоновича, бывшего до этого заместителем начальника Харьковского танкового училища. Он сразу же обнаружил недостаток в огневой подготовке: из всех видов оружия стреляли отлично, а о крупнокалиберных пулеметах ДШК, установленных на каждом танке и самоходной установке, вроде бы и забыли. Начались зимние стрельбы по наземным и воздушным целям из ДШК.

Однажды Петр Николаевич поручил мне отнести семье погибшего командира его личные вещи, хранившиеся после катастрофы на складе: тревожный офицерский чемодан и меховую куртку. У входа в подъезд дома я застал Валерия, пытавшегося колоть дрова для растопки печи. Тамошние закавказские дрова, в основном карагач, не всякому взрослому мужчине под силу распилить и расколоть. После этого случая Гриша Гиндельман на станции на что-то выменял машину хорошего угля, из Мингечаура привезли, напилили и накололи с Малаховым много дров, обеспечив семью топливом на всю зиму. Так продолжалось до самой демобилизации — осени 1950 года.

Летом 1949-го я получил справку об окончании 7-ми классов средней школы, и почти сразу же началась сдача экзаменов в военное училище. Что из этого получилось, я рассказал ранее, и возвращаться к подробностям нет нужды.

В начале осени 1949-го произошло небольшое событие, которое имело весьма далекое, но интересное продолжение. Расположение нашего полка, а он, как я уже рассказывал, находился в большом белом красивом здании, начали готовить для проведения окружных командно-штабных учений с участием командующего округом маршала Ф. И. Толбухина. Кто-то ремонтировал помещение или приводил в надлежащий порядок территорию, а мне «повезло»: я попал в сводную роту почетного караула для встречи маршала Советского Союза, как это предусматривалось строевым уставом. Начальником караула назначили майора из мотострелкового полка: наши офицеры-танкисты, ходившие вразвалочку, для этого не годились. За две недели интенсивной подготовки молодой и красивый майор, окончивший нормальное пехотное училище, сделал из нас подобие кремлевского подразделения. В конце каждого дня перед нами появлялся командир дивизии генерал-майор Гнедин и принимал рапорт начальника почетного караула, изображая маршала. Все занятия проводились вместе с дивизионным духовым оркестром, которым руководил пожилой капитан Шатров, о котором говорили, что капитаном он был еще в русско-японскую войну и, будучи в японском плену, написал вальс «На сопках Маньчжурии». О том, что было именно так, я прочитал и в журнале «Музыкальная жизнь» через много лет после службы.