Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

Самое ужасное было в том, что эти слова, которые Амалия постаралась произнести как можно более отчетливо, вызывающе глядя ему в глаза, подействовали на него именно так, как она и хотела. Кровь у него в голове закружилась бешеным водоворотом, он развернул Амалию к себе спиной, резким тычком заставил наклониться – так, что ее волосы темной лавиной свесились вниз, – и рванул вверх подол ее юбки.

– Да-да, вот так… – хрипло проговорила она, выгибаясь. – И чего было тянуть?

После секса она всегда молча курила, стряхивая пепел на постель. Сергей лежал рядом с нею, чувствуя себя совершенно опустошенным. И так это тоже бывало всегда.

Разговоров после близости она не любила – говорила, что ей скучно с ним разговаривать. Да и какая близость? Совсем не подходило это слово к тому, что происходило между ними и в постели, и вне ее.

– От кого ты ее родила? – спросил Сергей, глядя пустыми глазами в низкий потолок.

Он не был уверен в том, что Амалия ответит. Она вообще не отвечала на половину, если не больше, его вопросов.

– Какая тебе разница? – усмехнулась она. – Хочешь найти биологического отца и заставить его заботиться о дочери? А что, это было бы вполне в твоем благородном духе. Не получится – он далеко, и он вообще не знает, что она существует. И сообщать ему об этом я не собираюсь.

– Почему?

– Потому что хватит с меня богатеньких благодетелей, – зло сказала Амалия. – На меня ведь только вы и западаете почему-то! С умненькими женами и облизанными детками. Скучно вам, вот и тянет попробовать, каково оно будет с нищенкой. Как она вам члены станет мыть и воду пить. И тот тоже… Старый богатый итальянский пердун.

– Итальянский? – переспросил Сергей.

– Ну да. Я же в Италии год прожила. После художественного училища. Послали как одаренную выпускницу, – усмехнулась она. – Тогда это было модно: молодые художники едут в Италию, прикоснуться к священным камням Европы, великие традиции, то-се! А на что я там жить буду, это никого не волновало. Хоть эти самые камни жри.

– Тебя что, без стипендии послали? – удивился он.

– Она у меня в первые три дня уходила, эта их стипендия, – презрительно сказала она.

Это его как раз не удивило. Амалия мгновенно тратила любые деньги, которые оказывались у нее в руках, причем невозможно было понять, на что, и спрашивать ее об этом было бесполезно: она и сама не понимала. Происходило это от привычки к нищете, или, наоборот, нищета происходила от этой привычки, Сергей не знал.

– Странно, что ты там не осталась, – сказал он.

– А зачем? – пожала плечами Амалия. – Конечно, с голоду я бы там не умерла, но все чужое, и непонятно, зачем все. Я там в баре сидела за деньги, – хохотнула она. И снисходительно объяснила, встретив его непонимающий взгляд: – Ну, там это принято. Проститутки – само собой, а еще нанимают красивую девчонку, она сидит в баре, вино или водичку потихоньку пьет и делает вид, будто книжку читает или картинку рисует. Чтобы мужики заходили поближе ее рассмотреть, заодно тоже по стаканчику пропускали. Вот меня синьор Паоло Маливерни и рассмотрел поближе.

– А кто он вообще такой? Чем занимается? – спросил Сергей.

Он только сейчас понял, что задает эти вопросы с единственной целью: узнать, не может ли синьор Паоло Маливерни приехать за Марусей… Ему хотелось увериться в том, что не может, и он боялся увериться в обратном.

– Да черт его знает. Очень мне надо было спрашивать, чем он занимается! Кажется, диссертацию писал. Они все там до пенсии диссертации пишут, потому что все равно безработица, надо же чем-то себя занять.

– По славистике диссертацию? – осторожно поинтересовался Сергей.

– А ты боишься, что он сюда припрется? – сразу догадалась Амалия. – Нет, не по славистике – он по-русски вообще был ни бум-бум. У него, правда, вроде бы мамаша была русская, да умерла, когда он был младенец. Но девять лет назад он был уже не младенец, а тухлый хрен под шестьдесят. У него даже ноги время от времени отнимались – болел чем-то. Однако же младенца мне сделал за милую душу, между ног у него ничего не отнималось.

– Но, может быть, все-таки надо было ему сказать… Как же ты там рожала одна?

– Я здесь рожала. Оттуда быстренько смылась, когда сообразила, что месячных не от южного климата нету. Но все равно на аборт опоздала. Побоялась, по молодой дурости, на большом сроке делать… Хотя чего было бояться? Что детей потом не нарожаю? Невелика беда. И какого черта я бы стала ему говорить? Вот ты бы, интересно, что сделал, если б я тебе заявила, что беременная? – И, не дав ему ответить, захохотала: – Ладно, молчи уж, отличный семьянин! В такую пучину страданий я твое сердце не погружу! Ну, и он тоже был отличный семьянин. Все как у тебя – жена, сын взрослый. К тому же в Италии с разводом потруднее, чем у нас. Это не намек, – предупредила Амалия. – Я тебя разводиться не прошу, ты мне в мужья даром не нужен. И вообще, отстань ты от меня, – рассердилась она. – Тут тебе не вечер воспоминаний! Да и что вспоминать: как аборт опоздала сделать? И через Маруську ко мне в душу не лезь, толку от этого не будет. Я на ее счет не обольщаюсь. Вырастет – тоже под первого встречного ляжет, если не от дурости, то от безысходности. Не до матери будет. Так что лучше и не привязываться. У нее своя жизнь, у меня своя.

Это Сергея как раз устраивало. Он тоже не хотел привязывать к Марусиной жизни то, что у него происходило с Амалией.

Он хотел возить ее в театр или еще в какие-нибудь интересные места – он много куда мог ее повезти. Хотел слушать, как она пересказывает ему книжки, которые он ей подарил, даже для совсем маленьких детей книжки, про Бибигона и дядю Степу… Хотел, чтобы она, вот как вчера, когда они обедали вдвоем в «Метрополе», говорила ему, что видела во сне Снежную королеву.

И никакой «Метрополь» ей повредить не мог, потому что она сама была совершенно андерсеновская девочка, то ли Русалочка, то ли Герда.

Марусю вообще не могло испортить то, что она получала от него, потому что она его любила. И он любил ее так, как можно любить только собственного ребенка.

Иногда Сергей со стыдом думал, что любит ее даже… не то чтобы больше, но уж точно не меньше и, главное, иначе, чем Матвея. Сын родился, когда он был совсем молод, он взрослел вместе с ребенком, и поэтому воспринимал его хотя и не как ровесника, но так, как воспринимаешь любимого взрослого человека, который вырос вместе с тобою.

А Маруся вошла в его жизнь, когда взросление давно было окончено. Он был даже более чем взрослый, когда узнал эту золотоглазую девочку, одна мысль о которой сжимала его сердце любовью и жалостью. Любовью – просто так, а жалостью потому, что она появилась в его жизни от того мучительного несчастья, каким была для него связь с Амалией.