Романески - Ален Роб-Грийе

на века, на веки вечные погружения в пустоту, которая эту-то вечность и породила тоже. В то время как ежесекундно около и вокруг меня рушится мир повседневности, вселенная повседневности, описание, запечатленное на бумаге воображаемого, созидает из самого небытия (взятого в качестве структуры) некий анти-мир, над которым составляющий основу человеческого существования страх будет уже более не властен, никогда не сможет быть властен, ибо именно этот страх — а вовсе не слова и не синтаксис, вопреки так называемому здравому смыслу, — и станет тем материалом, из которого сей анти-мир будет построен.

На противоположной от меня стене (или, точнее, на тонкой перегородке из глины, смешанной с коровьей щетиной, а затем обшитой тонкими дубовыми планками, образующими решетку, перегородки, отделяющей мой рабочий кабинет от примыкающего к нему туалета), как раз над просторной столешницей рабочего стола, обитого старой кожей, чей цвет колеблется от различных оттенков лишайника до столь же многочисленных оттенков мха (вылинявшей в разных местах очень неравномерно, в зависимости от того, как часто вороха громоздящихся на столе бумаг скрывают тот или иной участок от дневного света и солнечных лучей), над столешницей, обрамленной по периметру полоской красновато-коричневого с золотистым отливом дерева (в стародавние времена покрытого лаком, но теперь этот лак уже где стерся от частых прикосновений, где потускнел от падающих на него косых солнечных лучей, что проникают в комнату через маленькие квадратики оконного стекла слишком близко расположенного окна), полоской, по краю отделанной тонкой резьбой и обитой для пущей сохранности бронзовой пластиной с замысловатым узором, так вот, над всем этим великолепием сейчас, в тот самый миг, когда я это пишу (новый обман! Увы, постоянное смещение времени!), почти целиком погребенный под сотнями исписанных листков, из которых состоит мое повествование или, если угодно, мой отчет, листков, испещренных поправками, вычеркнутыми и вставленными словами, но зато расположенных в почти идеальном порядке (все предварительные записки и заметки отмечены в верхнем углу буквой «О», за которой следует порядковый номер, а иногда и дата, черновики все помечены словом «черновик» с добавлением букв алфавита, «черновик А», «черновик Б» и так далее, тоже соответственно все снабжены порядковыми номерами, а все добавочные листы и листы, содержащие переписанный и переработанный текст отрывков, подвергнутых слишком сложной правке и потому непонятных и неразборчивых даже для меня самого, помечены буквой «X» с последующим номером, и, наконец, отдельно лежат листы окончательного варианта текста, тоже написанные от руки, как и все остальные, но без единой помарки и без единого значка правки, совершенно чистые и удобочитаемые — на каждом из них примерно две тысячи знаков, — предназначенные прямиком отправиться в типографию без промежуточного перепечатывания на машинке, короче говоря, результат шести различных, но происходящих одновременно, параллельно, этапов работы над главами и абзацами, разделенными очень небольшим пробелом), возвышается… Так о чем бишь это я? Ах да, так вот, как раз над моим рабочим столом и моей писаниной возвышается, вернее, снова возносится всадник в черном, который уводит за собой юную пленницу, прикованную цепью к богато изукрашенной сбруе его коня. Кровью какой жертвы (невинной, или запятнавшей себя предательством, или совершившей еще какое-то неведомое преступление) пропитан крохотный клочок белого шелка, что он сжимает в правой руке словно трофей, в той самой руке в серебряной латной рукавице, которой он одновременно сжимает и черное древко своего копья, с железного острия коего стекает и капает такая же алая жидкость, пока еще свежая, но уже начинающая сворачиваться и засыхать?

В самом низу картины, в нижнем левом углу художник изобразил некое цветущее дикое растение, причем нарисовано оно с таким же тщанием и желанием точно следовать правде, как и остальные детали, составляющие единое целое полотна. Быть может, однако, речь идет о растении, являющемся плодом вымысла, игры воображения, или о растении, которое растет только в дальних странах, в недоступных местах, где я никогда не бывал прежде и, следовательно, не собирал трав для гербария? Цветоносные стержни в количестве трех почти одинаковых стеблей — правда, один чуть короче двух других — растут из единого центра, образуя как бы пучок, растут прямо из земли и прежде всего наводят на мысль (чаще всего только она и приходит в голову) о растении, именуемом асфодель, хотя, правда, колокольчики у растения на картине чуть более округлые, чем следует, и отличаются поразительной, прямо-таки ослепительной белизной; а вот розетка, образованная листьями без черенков, плотными, толстыми и сильно зубчатыми, скорее похожа на розетку какого-нибудь дикого салата или цикория, что растут в наших садах и огородах в Нормандии, отныне и впредь для меня почти на другом конце света.

Я, представший в моем тексте по причине возникновения случайной, нежданной и негаданной внутренней дистанции и в некотором роде остраненности, как некий недостаток, дефект, пробел в высказывании, или в качестве обвиняемого во лжи, немного выше уже говорил о сдвигах во времени и об обмане, ибо я переписываю текст данного параграфа с черновика «С», оставив там эту бесполезную ремарку относительно времени, когда происходит действие («в тот самый миг»), увековечивающую совершенно определенный временной отрезок (тоже, возможно, воображаемый), когда мой нескромный, вычурный и помпезный стол в так называемом неоегипетском стиле в Мениле по прихоти случая завален бумагами, но сам-то я только что обосновался месяца на полтора за совсем другим рабочим столом, в маленьком американском коттедже, битком набитом книгами и расположенном между раскидистым апельсиновым деревом, чьи последние плоды мы едим, и высокой изгородью из гранатовых деревьев, расцвеченных бесчисленными ярко-красными раскрывшимися или треснувшими кожистыми венчиками, среди которых суетятся и ссорятся большие голубые птицы с серыми грудками.

Скрытая плотной завесой кустарника улица D, широкая, зеленая и изобилующая цветами, приведет минут за десять тихой и мирной прогулки под сенью пекановых деревьев и эвкалиптов к так называемому кампусу, то есть студенческому городку «девятиголового и высоколобого» Калифорнийского университета. Между приземистыми и лишенными какого бы то ни было изящества корпусами кафедры французской литературы растут огромные оливы, с которых никто никогда не собирает плоды, и крупные маслины с мягкой, жирной, маслянистой мякотью падают на каменные плиты аллей и дорожек, где их безжалостно давят ногами, превращая в густую кашицу чернильно-фиолетового цвета. Сегодня 1 мая, стоит настоящая летняя жара, сухая и бодрящая, придающая природе яркости, словно уже начались каникулы. Я живу в Дэвисе, расположенном милях в десяти западнее Сакраменто, административной и исторической столицы штата Калифорния, с овеянным романтическими легендами прошлым. Кстати, в Сакраменто для туристов-американцев, невероятно увлеченных недавним прошлым своей страны, которое успело, однако же,