Романески - Ален Роб-Грийе

их руки, продолжая сохранять свою гибкость и мягкость, кажутся крепко связанными, скованными друг с другом какими-то невидимыми узами, и это при том, что не ощущается никакого напряжения. За спинами девушек, в глубине, видна высокая, сложенная из камней стена, отделяющая поляну от леса, над ней возвышаются кроны больших, старых деревьев, а перед стеной стоит неизвестно откуда взявшаяся, нелепая и несуразная в данной обстановке, крестьянская телега, словно замершая на месте оттого, что серая лошадь, которой почему-то не правит возница, тоже созерцает эту сцену, как и зритель, но только с противоположной стороны. На толстой тяжелой доске переднего борта виднеется полустертый белый мальтийский крест, возможно, намалеванный по трафарету известковым молоком, который сегодня напоминает мне о Железном кресте, бывшем в таком ходу в люфтваффе и вермахте.

Однако строгий порядок на фотографии нарушен, потому что одна маленькая, еще не достигшая половой зрелости девочка, стоящая в первом ряду, изменила положение тела (несомненно, это произошло в тот миг, когда довольно посредственный фотограф нажимал на спусковой механизм своего аппарата, потому что одна рука и взметнувшиеся в движении волосы вышли размытыми, смазанными); итак, девчушка опустила вниз одну ручку, повернула голову назад (в движении участвуют и тонкая шейка, и плечи), вероятно, для того, чтобы посмотреть на удивительную и даже шокирующую своим видом (предвещающую недоброе? смущающую? пугающую?) повозку.

В левом нижнем углу кадра, — кстати, с довольно плохой, неумелой наводкой, — виднеется какое-то дикое растение с белыми цветами, вот только я не знаю, как оно называется, не знаю даже, к какому семейству и виду оно относится. Его, однако, можно очень хорошо разглядеть, ибо оно оказалось на переднем плане и изображение получилось предельно четким. Соцветия (три стебля с собранными в кисточку цветами, вырастающие прямо из земли) похожи на соцветия ландышей, но только они раз в пять-шесть крупнее; а расположенные у основания стеблей розеткой листья широкие и на вид мягкие, как говорят ботаники, лопастные, с четко выраженной центральной жилкой, явно свидетельствующей о том, что растение принадлежит к классу двудольных.

Я часто внимательно рассматривал этот снимок, к несчастью, нечеткий даже в тех местах, где были запечатлены неподвижные предметы (за исключением того самого растения на переднем плане), словно постоянно питал надежду обнаружить на нем некие знаки, ускользнувшие от моего взора, или обнаружить в нем некий тайный смысл, неожиданный смысл, о наличии которого я прежде не подозревал… А месяц спустя грянула война. Моя мама только что вернулась в Бретань на летние каникулы, оставив в своей чудесной комнатке в домике за Рейном большую часть своих личных вещей.

В 1915 и 1916 годах она переписывалась со своими германскими коллегами и некоторыми из старших учеников и учениц, что были ей особенно дороги; переписка шла через Женеву, обычной почтой (я видел эти письма, эти конверты и штемпели погашения на почтовых марках). Но она не раз в те годы вспоминала слово «Kriegspiel», то есть «игра в войну, военная игра», которое часто звучало в их разговорах в ту последнюю предвоенную весну, а она по своей наивности воспринимала его как местный вариант названия то ли игры по бегу взапуски, то ли игры в прятки или в теннис. Когда уже после нашей победы (или после поражения Германии) она захотела вернуть свои личные вещи, ей в письме сообщили, что все пропало, так как было съедено молью (кстати, в первом черновике я по оплошности написал не «молью», а «мифами», так как слова эти по-французски пишутся почти одинаково, но оговорка была весьма симптоматична). Всю жизнь моя матушка сожалела о том, что «прожорливость этих насекомых» не пощадила ни столь необходимый ей чайный сервиз из хорошего фарфора, ни виолончель, на которой она, правда, не умела играть.

Однажды зимой (не так давно, когда мама уже умерла), как раз в то время, когда я проводил краткосрочный семинар по современному роману в университете Мангейма, я узнал, что OSO существует и поныне. Поднявшись вверх по дороге, идущей среди виноградников знаменитой Бергштрассе, расположенной у подножия Оденвальда с западной стороны, я обнаружил хорошенькие домики, выстроенные в нарочито ложном деревенском стиле на опушке леса, с их высокими, асимметричными крышами альпийских шале и с украшенными извечными цветочными горшками с геранями деревянными балкончиками. При виде этих домиков я почему-то испытал непонятное, необъяснимое волнение, как будто на мгновение утратил контроль над собой.

Я приехал туда в воскресенье, было довольно тепло и сыро. Жесткие коричневые буковые листья образовали плотный ковер, на котором кое-где виднелись пятна подтаявшего снега. Молодой преподаватель, немало удивленный тем, что меня связывали с этой школой столь давние связи, провел меня по учебному заведению, где когда-то преподавала моя мать. Он рассказал мне, что школа была закрыта в середине 30-х годов, ближе даже к концу 30-х, так как супруги, возглавлявшие заведение, были по законам Германии евреями и бежали в Швейцарию. Школа вновь открыла свои двери только после падения Третьего рейха, но, однако же, «воздушные ванны», парадоксальным образом напоминавшие о постулатах нацистской идеологии с ее культом Природы и о теории необходимости слияния с ней, возрождены к жизни не были.

Остается фотография, которая, должно быть, сейчас валяется где-то в одном из чемоданов, доверху набитых подобными свидетельствами прошлого, что заполняют чердак дома в Керангофе, если только она не оказалась среди других выцветших фотографий, что лежат в большой шкатулке из клена с выпуклой крышкой (вроде тех, какие бывают у шляпных картонок), привезенной сюда, в Мениль: на них запечатлены дамы в невероятно огромных шляпах, незнакомые мне детишки в архаичных, старинных купальных костюмчиках, одетые по провинциальной моде, бытовавшей в Бретани в начале века, дядюшки и тетушки, чьих имен не знаем или уже не помним мы с сестрой.

У де Коринта, с его стороны, не было времени тогда, 20 ноября 1914 года, на то, чтобы предаваться размышлениям о значении намалеванного на борту телеги белого креста, ибо волчий вой, доносившийся сначала издалека, все приближался и приближался, и это был вой крупных серых волков из Лотарингии (тех самых, что когда-то разорвали и сожрали Карла Смелого), и ему казалось, что вот-вот появятся, как говорится, во плоти сами хищники, сверкая своими острыми клыками.

Вероятно, волчья стая в количестве восьми или девяти особей, выстроившись треугольником, устремилась в погоню за ошалевшим от ужаса белым конем. Волки бегут молча, беззвучно (с тех пор, как они нашли и почти настигли жертву, которой предстоит стать их добычей этой ночью), быстро, совершая поражающие своей гибкостью и плавностью скачки,