Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

– Похоже, Баотянь и вправду совсем плох, – проговорил я.

– Смерть в таком случае нужно считать за благо, ведь он еле-еле каждый день дотягивает, – устало отозвался брат.

– Да, Баотянь считай уже помер, а нам дальше жить нужно. К тому же когда-то такой день все равно наступает, всем суждено уйти в мир иной. А жить, как сейчас, ему уже невыносимо. Так что его смерть всех только освободит, – согласился я.

На этом наш с братом разговор и закончился. На улице поднялся ветер, из оконных проемов доносилось его завывание. Я делал одну затяжку за другой, и вскоре меня окутало густое облако дыма, в комнате стало не продохнуть. Закончив курить, я произнес:

– А ведь Баотянь на самом деле был неплохим человеком.

– Да знаю, – откликнулся брат, – но полюбить его я не смог бы.

Между тем я продолжал:

– Когда мы были детьми, Баотянь частенько покупал нам леденцы.

– А еще, – добавил брат, – давал нам иногда мелочь.

– А помнишь, – спросил я, – как однажды Баотянь спас тебя?

– Как не помнить! – потеплевшим голосом ответил брат. – В тот раз, если бы не Баотянь, я бы утонул.

Я заметил, что глаза у брата совсем красные от переутомления, поэтому предложил ему пойти поспать, сказав, что сам подежурю у Баотяня. Прежде чем отправиться отдохнуть, брат захотел заглянуть к старику.

Вместе мы вошли к нему. В комнате стояла такая тишина, что было слышно сиплое дыхание Баотяня. Словно полуторагодовалый малыш, он свернулся калачиком под одеялом. Глаза его оказались закрытыми, словно он спал. Я отправил брата отдыхать, а он в ответ поправил одеяло Баотяня и предупредил, чтобы в случае чего я тут же позвал его.

Брат ушел к себе, а я пододвинул стул и сел у кровати. В комнате почти не было мебели, толко шкаф и обычный стол, стул да табуретка – вот и все.

В воздухе стояло зловоние. Особенно провонялось одеяло, уже, видимо, давно не стиранное, оно замусолилось, словно старая тряпка. Для моего носа это стало невиданным доселе испытанием. Глубоко запавшие глаза Баотяня были закрыты, он уснул. Глядя на него, и я вдруг почувствовал, что на меня нападает дремота. Пристроившись рядом, я закемарил, а потом и вовсе уснул.

Неизвестно, сколько прошло времени, но, когда я открыл глаза, старик уже не спал. Черты его лица заострились, глубокие морщины несли на себе отпечаток горечи многолетнего позора, смотреть на него было жутко. Я не почувствовал, как сверху меня, сонного, укрыли какой-то ветошью. Протирая глаза, я спросил Баотяня, когда он проснулся.

– А я и не засыпал, – ответил тот, – ты ведь весь день провел в дороге, устал, поэтому я и прикрыл глаза, чтобы ты спокойно вздремнул.

Эти слова Баотяня, словно солнечные лучи, коснулись меня, отчего я сразу почувствовал тепло. Старик предложил мне отдохнуть еще.

– Да ничего, я в порядке, – ответил я.

– Я, наверное, уже не доживу до утра, – откликнулся Бао-тянь, – побудь со мной, у меня на душе столько всего накопилось за эти годы. Если я сейчас все это не расскажу, то другой возможности не будет.

– Хорошо, Баотянь, говори, я тебя слушаю.

– Я слышал, твой брат рассказывал, что ты пишешь?

Не совсем понимая, о чем он говорит, я кивнул.

Баотянь продолжил:

– Ты знаешь, из-за чего мне пришлось стать дезертиром?

Я отрицательно покачал головой. Старик вздохнул и сказал:

– Как-то вечером, вскоре после того как я присоединился к анти-японскому отряду, нас спешно перебрасывали в один пункт. Во время этого перехода я по неосторожности споткнулся, из-за чего выстрелила моя винтовка и был убит шедший впереди командир.

– Ну что же тут поделать! – откликнулся я. – Ведь ты не специально.

– Но с того самого дня, как я убил собственного командира, – взволнованно продолжал Баотянь, – мне каждую ночь снились кошмары. Стоило мне закрыть глаза, передо мной появлялась тень командира. Не в силах и дальше оставаться с отрядом, я решил сбежать.

Потрясенный его рассказом, я спросил:

– И все эти годы ты мучился из-за этого поступка?

– Да, – с дрожью в голосе произнес старик, – с того самого часа, когда я по неосторожности убил командира, я ни одного дня не провел спокойно.

– Но, ведь винтовка сама выстрелила, – отозвался я, – к чему было изводить себя все эти годы?

Из глаз Баотяня покатились слезы.

– Но ведь командир погиб из-за моей винтовки.

Морщинистое лицо умирающего выглядело словно летопись пережитого. Я спросил:

– С тех пор прошло не одно десятилетие, почему после стольких страданий ты никому не рассказал, что именно произошло?

Баотянь, через силу качая головой, ответил:

– Да кто бы меня слушать стал! Ведь все старались держаться от меня, словно от черта, подальше. Никто бы меня не послушал.

В носу у меня защекотало.

– Баотянь, – сказал я, – зачем же ты сам себя в угол загнал? Мало ли кто какие ошибки совершает в этом мире, но все как-то спокойно продолжают жить и не изводят себя денно и нощно.

Голос старика звучал все слабее:

– Я промучился много лет и теперь, умирая, снимаю с себя этот груз. На пороге смерти мне хотелось все рассказать, иначе я не мог бы умереть спокойно. Прослышав от твоего брата, что ты занимаешься писательством, я попросил о твоем приезде. Ты должен написать обо всем, что случилось со мной, дав людям понять, что я не специально убил командира. Хотя он и погиб от моей винтовки, я промучился всю свою жизнь, исчерпав наказание, которого заслуживал.

Сказав это, Баотянь вдруг дернулся всем телом, словно зарезанная курица. Перепугавшись, я встал как вкопанный, не зная, что лучше предпринять. Между тем взгляд умирающего начал тускнеть. Уже совсем слабым голосом он добавил:

– Этот случай я несколько десятилетий хранил в своей душе. Рассказав обо всем, я освободился и теперь могу спокойно закрыть глаза.

Заметив, что конвульсии Баотяня ослабевают, я понял, что он уже на самом пороге смерти. Я так растерялся, что рванулся было позвать младшего брата. Но старик из последних сил протянул ко мне свою костлявую руку и сказал:

– Можешь на прощание исполнить одну мою просьбу?

– Говори, Баотянь, – сказал я, – обещаю тебе исполнить все, что в моих силах.

– Не называй меня по имени, зови просто дядей. Ты ведь за всю жизнь никогда не называл меня дядей.

Никак не ожидая от него такой просьбы, я вмиг почувствовал, как мои глаза затуманились слезами, я упал на колени перед кроватью и запричитал:

– Дядюшка, дядюшка!

Дядя перестал шевелиться. На его лице проступила теплая улыбка, постепенно, словно рябь на воде, она улетучилась. Я крепко сжал в своих руках его ладонь, пытаясь своим теплом удержать его хрупкую жизнь, но он уже окоченел. Покойный лежал с закрытыми глазами, как будто просто крепко уснул. Он выглядел совершенно безмятежно, на лице его еще виднелись следы улыбки.

Про дряхлых стариков можно сказать, что жизнь похожа на мыльный пузырь. Вот и моему пузырю пришла пора лопнуть.

В тот вечер я помочился у стены дома. Неожиданно у меня закружилась голова, и, не закончив свои дела, я повалился на землю. Я валялся, словно дохлая собака, не соображая, куда подевались все мои силы. Не имея никакой возможности пошевелиться, я лежал на ледяной земле, мне было тяжко. В ушах свистел ветер, донося жуткий запах испражнений и сырой земли.

Наконец меня заметил младший племянник и перетащил меня на кровать. Потом он принес стакан кипятка и заставил выпить. С большим трудом я раскрыл рот, но не смог проглотить ни капли, и практически вся вода, стекла мимо, прямо мне за шиворот. Кожу мою обдало жаром, словно по ней струилась свежая кровь. В тот вечер я еще и обделался на постель. Сразу я этого не понял, и только учуяв вонь, сообразил, что натворил.

За мной все пришлось прибирать племяннику. Едва он зашел в комнату, то, словно охотничий пес, несколько раз дернул носом, после чего содрал с меня одеяло. Увидев мои испражнения, он тут же выбежал вон, чтобы проблеваться. Видя такую его реакцию, я устыдился своего положения. Я и подумать не мог, что доживу до таких лет, что буду, словно грудной ребенок, ходить прямо под себя. Племянника стошнило, но он все-таки снова зашел ко мне и все убрал. Меняя испачканное белье, он не переставал одной рукой зажимать свой нос. Глядя на его кислую физиономию, я еще сильнее почувствовал свою вину за то, что порядком нагрузил парня.

Племянник вышел, а я остался лежать один. В комнате стояла полная тишина, не единого шороха, как в могиле. Так я и пролежал весь вечер, ощущая себя скорее червяком, который только и может, что еле-еле шевелиться. В эту долгую ночь мой сон вдруг куда-то улетучился, иногда, правда, он начинал потихоньку подступать, однако каждый раз из дремотного состояния меня выводил кошмар. Мне продолжал сниться убитый командир. Истекая кровью, он смотрел на меня и вопрошал, зачем я убил его. Несколько десятков лет он неотвязно преследовал меня по ночам, не желая отпускать даже при смерти.