Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

Сперва в его планы входило убить и эту сучку Хуан Лянь, но, глядя на ее растущий живот, он распрощался с этой мыслью. Как бы там ни было, а жена брата носила в своем чреве семя, которое, скорее всего, принадлежало семейству Цао. Поэтому, избавься он от Хуан Лянь, некому будет потом выполнять обряд возжигания свечей в честь предков.

Наевшись и напившись досыта, Цао Дашу попросил выставить счет. Ма Гуйхуа насчитала семьдесят восемь юаней. Цао вынул сотенную купюру и дерзко сказал, что сдачи давать не нужно. Потом он попросил Ма Гуйхуа заварить хорошего чая. Потягивая обжигающий напиток, он почувствовал полное блаженство и подумал, что, быть может, это последняя в его жизни чашка чая. Эти мысли его несколько напугали. В решающую минуту он чуть было не струсил, но, вспомнив о своих обидах, подумал: «Всю жизнь я провел никчемно, за что, собственно, и натерпелся. Мне, наконец, уже необходимо сделать что-то такое, что потрясет всех». Тут он резко отставил чай и широким шагом ринулся прочь из харчевни «Гуйхуа», направляясь в Хэйнивань. Цао-старший знал, что сегодня младший брат вскапывает там участок земли.

– Ты куда? – громко окликнула его Ма Гуйхуа.

– Убивать собаку! – не поворачивая головы, ответил Цао Дашу.

От харчевни до Хэйнивань было рукой подать, но Цао этот километр пути показался нескончаемо длинным, он словно выступил в «Великий поход длиной в двадцать пять тысяч ли». Преодолев это расстояние, он наконец добрался до указанного места. Там он увидел Цао Сяошу, который отдыхал, усевшись на меже. При виде младшего брата сердце Цао Дашу замерло, он почувствовал, что даже ладони у него стали скользкими. Однако он продолжил идти прямо к нему, никаких причин останавливаться не было.

– Цао-младший, а ты умеешь наносить обиды!

Брат оставил эти слова без ответа, на лице его играла насмешка. Если бы не это его выражение, то Цао-старший, возможно, и не вытащил бы свой топор. Но высокомерие младшего брата вызвало настоящую ярость. А он-то едва не оказался дезертиром, чуть было не пойдя на попятную в своих мыслях прикончить Цао Сяошу! Но поведение последнего превратило Цао Дашу в решительного храбреца.

– Ты умеешь наносить обиды, Цао-младший! – громко повторил он, неожиданно доставая из-за спины блестящий топор.

Цао Сяошу явно недооценивал противника. Вид топора его ничуть не насторожил, напротив, он продолжал нарываться:

– Что это ты собрался сделать, меня, что ли, зарубить?

– Именно так, – отозвался старший брат, занося топор.

Цао-младший явно не воспринимал эти слова всерьез и – кто бы мог подумать! – даже не двинулся с места.

– Да у тебя кишка тонка! Ты что, хочешь еще раз испытать на себе приемчики Ли Собачьи Яйца и его товарищей?

Цао-старшего такое поведение брата просто вывело из себя, и он злобно выкрикнул:

– Так у меня, говоришь, кишка тонка? Да я тебя сейчас на куски изрублю!

Младший брат, подставил ему шею и, хихикая, стал подначивать:

– А ну давай, меть сюда, скорее же! Чего медлишь?

Цао Дашу, чувствуя дрожь в руках, прикрикнул:

– Не вынуждай меня! Я могу это сделать.

Но младший брат продолжал в том же духе:

– Раз можешь, значит, делай!

Крепко сжимая топор в руках, Цао-старший еще раз предупредил:

– Ты пожалеешь об этом, точно пожалеешь!

Но Цао Сяошу, не меняя вызывающей позы, проявлял нетерпение:

– Ну давай уже, руби скорее.

Тут Цао Дашу почувствовал, как его буквально захлестнула злоба, он громко зарычал, занес топор над головой и ударил им наотмашь. Мощной струей брызнула кровь, и Цао-младший повалился в кровавую лужу. С его лица исчезли презрение и усмешка, остались лишь страх и страдание. Чуть слышно он залепетал:

– Брат… брат мой, как ты мог? Ведь я… родной тебе!

Эти слова вдруг, как гром среди ясного неба, возвратили Цао-старшего к реальности. Он упал на колени и, обнимая залитого кровью брата, зарыдал во весь голос…

Перевод О. П. Родионовой

На смертном одре

Цао Юн

Уже несколько дней я видел один и тот же сон. Мне снилась широкая степь. Сочно-зеленая, она напоминала бездонный изумрудный водоем. Ветер проходился по верхушкам густой травы, она вздымалась и опускалась, словно накатывающие волны. Я всегда стоял на краю степи и дышал полной грудью, а потом неторопливо начинал углубляться в степные просторы. И каждый раз, как только я доходил до середины, неизменно чувствовал, что земля теряет свою твердость, после чего медленно в ней увязал.

Снова и снова я начинал отчаянную борьбу за жизнь, безостановочно колошматя руками и ногами. Я взбивал размягченное месиво так, что на его поверхности появлялись пузыри. В мои ноздри ударял едкий запах гнили. Будучи уже на пределе, я громко кричал, взывая о помощи, но никого другого в этом сне не появлялось. Единственное, что мне оставалось, это продолжать борьбу, но ни разу мне не удалось выбраться. Словно провалившись в настоящее болото, чем ожесточеннее я пытался из него выкарабкаться, тем быстрее в нем утопал. Глиняная жижа постепенно проникала мне в рот, потом в нос, мне становилось трудно дышать… и, уже начиная задыхаться, я вдруг резко просыпался. В такие моменты я обнаруживал, что мой лоб покрыт испариной, совершенно мокрый, я ощущал себя точь-в-точь как в тот раз, когда много лет назад чуть не утонул.

Сначала я не придавал этим кошмарам особого значения, но они снились мне постоянно, напоминая друг друга, словно ксерокопии одного и того же документа. Меня охватила паника, и каждый вечер я про себя решал больше не ходить в ту коварную степь. Но из копированного текста строчки не выкинешь, и мне никак было не ускользнуть от судьбы. Я оказывался в путах этого заколдованного сновидения, вот уже в который раз повторяя пережитое.

В самих по себе кошмарах ничего удивительного нет, но их навязчивое повторение всегда вызывает страх. Мне было неясно, что именно мог означать такой сон, но я был уверен, что за ним что-то стояло. Жизнь подтвердила, что мой вывод не был ошибочным. Когда я увидел, что Баотянь вдруг повалился на землю, сразу понял, что знамения из моего сна наконец начали сбываться.

Баотянь приходился мне дядей, но мы с братом никогда так к нему не обращались, а называли просто по имени. Более того, мы не только не называли его дядюшкой, но в душе даже сторонились такого родственника. Помнится, в детстве я и мой старший брат частенько ссорились с другими ребятами. Однажды, когда во время перепалки один из наших соперников уже не находил, как огрызнуться в ответ, то, задумавшись, вдруг напомнил, что Баотянь приходится нам дядей. Это очень разозлило нас с братом, мы бросились на мальчишку и жестоко избили его.

Но хотя мы и не признавали его родственником, я не мог пройти мимо упавшего старика, иначе это стало бы мне укором на всю оставшуюся жизнь. Ведь в глазах окружающих я оказался бы непочтительным и меня вспоминали бы самыми последними словами. Поэтому, когда я увидел Баотяня на земле, то, несмотря на колебания, все-таки поспешил к нему.

Подойдя поближе, я заметил, что на лице упавшего Баотяня не было ни кровинки. Свои штаны он обмочил, и от него жутко воняло. Точно дохлую собаку, я перетащил его на кровать, налил стакан горячей воды и попытался напоить. Он открыл рот, однако ни капли проглотить не смог, вся вода стекла прямо ему на одежду.

Сначала я подумал, что ему просто нужно очухаться и он понемногу отойдет. Но, заглянув к нему чуть позже, я увидел, что он обделался под себя. Едва я зашел в комнату, в нос мне ударила жуткая вонь. Приподняв одеяло, я увидел желтую жижу. Я тотчас выбежал на улицу, где присел на корточки и стал блевать, меня вывернуло чуть ли не наизнанку, казалось, даже кишки вышли.

Больше всего на свете мне не хотелось снова заходить к нему в комнату, но Баотянь был не в силах встать с кровати, поэтому я не мог не убрать за ним. Меняя белье, я все время старался зажимать пальцами нос, в противном случае я бы просто помер. Мне было непонятно, как у такого старого человека могли быть настолько зловонные испражнения.

Когда рассвело, я пошел к врачу и попросил, чтобы тот поставил старику капельницу. Баотянь даже бровью не повел, когда ему в вену ввели иглу, словно протыкали вовсе не его кожу. Пока ему вливали лекарство, он вроде как несколько ожил, однако, когда капельница закончилась, Баотянь снова угас. В общем, никакого эффекта. Прошло несколько дней, и врач перестал ставить капельницы. Со скорбным лицом он потянул меня во двор. Я справился о состоянии Баотяня, и он, покачав головой, ответил, что старик совсем плох, плох настолько, что можно уже готовиться к похоронам.

Этот старый хрыч при жизни не завел ни жены, ни детей, и на старости лет мы остались единственными, кто должен был провожать его в последний путь. И как бы меня это ни возмущало, выбора у меня не было. Коль скоро других родственников он не имел, теперь я должен был оставаться у его постели. В противном случае я бы и глазом не моргнул, пусть бы даже его тело досталось на съедение бродячим псам.