На службе Отечеству - Александр Алтунин

Мужчина привел нас к тайнику, вытащил из него немецкий автомат, запас патронов и десяток гранат. Бережно развернув кусок клеенки, он предъявил советский паспорт и вложенный в него листок, которым удостоверялось, что "предъявитель сего" — боец партизанского отряда. Крепко жму ему руку и рассказываю, что рота следует на Кирпичный завод, после захвата которого будет наступать на Лысую гору.

— Послушайте, товарищ командир, — обрадовался партизан, — оврагами мы можем незаметно подойти к Кирпичному заводу и ударить германцам с тыла.

Предложение понравилось. Высылаем вперед дозор, сами скрытно движемся следом, готовые к любой неожиданности.

Партизан действительно великолепно ориентировался в лабиринте оврагов. Мы долго петляли, слыша перестрелку то спереди, то справа. Наконец от старшего дозора прибежал красноармеец и встревоженно доложил:

— Товарищ комроты! Фрицы рядом, товарищ сержант спрашивают, что делать?

Развернув роту, мы с Абраменко выдвигаемся к дозору. Старший дозора сержант Голованов шепчет:

— До фрицев рукой подать.

Осторожно высунувшись из оврага, я увидел приземистые заводские здания, между которыми разбросаны штабеля красного кирпича. Внимание фашистов сосредоточено на десантниках, полукольцом охвативших территорию завода. Атакующие медленно, но неуклонно приближаются. Понимаю, что они готовятся к решающему броску. Надо помочь. Подтянув взводы, мы с Митрофаном Васильевичем почти одновременно бросаемся вниз, к заводским зданиям. Бежим и слышим позади тяжелый топот солдатских сапог. Митрофан Васильевич громко и протяжно крикнул:

— Ура-а-а-а!

Его призыв многоголосым эхом разнесся вокруг.

Не ожидавшие нападения с тыла, фашисты заметались. Некоторые повернули оружие в нашу сторону, пули засвистели вокруг, но было поздно: мы уже у заводских стен, и во весь рост бегут к заводу десантники, атакующие с фронта. Бой идет уже внутри цехов. Фашисты отчаянно сопротивляются.

Заметив, что значительная группа гитлеровцев отходит к жилым домам, собираю бойцов своей роты и под командованием Украинцева посылаю вслед за отступающими. Немногим гитлеровцам удалось уйти.

Перестрелка еще не закончилась, а из укрытий уже высыпали жители поселка. Вот разъяренные женщины тащат солдата, пытавшегося спрятаться на чердаке. Костистая широколицая женщина держит в руках автомат.

— Принимайте трохвей, товарищ командир, — говорит она, кланяясь в пояс. — Это вместо хлеба-соли, бо ни того, ни другого у нас нету: усе сожрали германцы.

Когда я взял автомат, женщина, обхватив мою шею сильными руками, трижды меня поцеловала.

— За всех наших баб тебя, соколик, благодарствую и низко кланяюсь.

Высокая стройная брюнетка с задорной улыбкой крикнула:

— Эта почему ж ты, Марийка, за всех нас решила расцеловать ослобонителей? Аль мы, бабоньки, не можем? А ну, хватай их, наших героев! С этими словами она схватила Гришу Авдеева и, приподняв над землей, крепко чмокнула в обе щеки. — Спасибо вам, сынки, что не забыли о нас! растроганно воскликнула она и осторожно опустила смущенного, раскрасневшегося комсорга.

Женщины с радостными улыбками, со слезами на глазах целовали бойцов. Отовсюду слышались смех, шутливые реплики.

Растолкав толпу, в середину врывается низкорослый мужичонка и плачущим голосом кричит:

— Товарищ командир! Окажите божецкую милость, помогите! Баба моя с испугу рожать начала. Кричит истошным голосом, сама может помереть и ребятенка загубит. Ну помогите, ради христа!

— Чем же я могу помочь? Я в этих делах ничего не смыслю, проси женщин.

— Нечего ей помогать! — сердито закричала худая женщина, из-под платка которой падали на лоб растрепанные седые волосы. — Его Катря с германцами путалась. Пущай германское отродье в ейной утробе сгинет.

— Ну ты, тетка Степанида, скажешь, — сурово осадила ее женщина, передавшая мне автомат. — Детенок не котенок. Ведь германцы заявились к нам не девять, а всего три месяца назад…

Последние слова потонули в общем гомерическом хохоте. Смех разрядил обстановку. Из толпы сердобольных женщин послышались сочувственные возгласы:

— Надо бы помочь, а то отдаст Катря богу душу! Спрашиваю у Петина, приходилось ли ему принимать роды.

Санинструктор усмехнулся:

— Эх, товарищ лейтенант, к сельскому фельдшеру бабы по всем вопросам обращаются. Скольким ребятишкам я путевку в жизнь выдал — и не сосчитать.

— Тогда тебе и карты в руки. Иди с гражданином, — показал я на расстроенного мужа роженицы, — окажи помощь его жене.

Отойдя в сторону, мы расспрашиваем партизана, как нам незаметно пробраться на Лысую гору с западной стороны.

— Не беспокойтесь, товарищ командир, — заверил партизан, — мы хорошо изучили оборонительные позиции фашистов на горе. Нам не раз приходилось обходить ее во время ночных вылазок. Поведу вас там, где оборона у них совсем слабенькая: только две пушки стоят.

Не задерживаясь больше, мы снова отправляемся в путь. Скоро нас догнал Петин. Вытирая взмокший лоб, он с улыбкой сообщил:

— Мальчонка народился. Такой горластый оказался. Едва вылупился — как завопит. Жить будет. — Довольный благополучным завершением привычного для него в мирное время дела, Петин расчувствовался: — Ведь вот какая петрушка получается — кругом кровь, смерть, а среди всего этого ужаса росток новой жизни пробивается и заявляет о себе во весь голос.

— Да вы, товарищ Петин, философ, — улыбнулся шагавший рядом со мной Митрофан Васильевич.

— Я не философ, товарищ политрук. Я — гуманист, — с серьезным видом возразил Петин. — Философы бывают разные, некоторые своим блудливым языком могут хитро оправдать любую пакость, а гуманистов объединяет одно — любовь к человеку, ибо человек, как утверждают мудрые люда, — это конечное звено всей эволюции в живой природе. Только существование человека оправдывает смысл зарождения всей жизни на нашей планете.

— Фашист ведь тоже принадлежит к роду человеческому, — заметил Митрофан Васильевич, — следовательно, ты, как гуманист, должен возлюбить фашиста.

— Если фашист ранен и нуждается в моей помощи, я, как медик, окажу ее, но, если у него в руках ружье, я не колеблясь убью его. — Молча сделав несколько шагов, Петин продолжал: — Человечество, к стыду своему, вынуждено признать, что фашист — тоже гомо сапиенс, однако это взбесивишаяся часть человечества; поэтому тех, кто поддается лечению, надо лечить, а буйных и неизлечимых — уничтожать, как бешеных собак.

— За такой гуманизм я голосую обеими руками, — рассмеялся Митрофан Васильевич.