О, юность моя! - Илья Сельвинский

Леська улыбнулся и возвратился на террасу.

— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.

— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?

Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесен­ке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, завере­щал простуженным бассо-профундо:

— Кукуруза-а-а...

Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патети­кой в староцыганской манере:

— Кукаре-а-а-ку-у-у!

Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:

— Кикири...

На окончание «ки» его уже не хватало.

Старик встретил Елисея очень холодно.

— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.

— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.

— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.

Но тут вбежала Гунда.

— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.

— Нет.

— А тогда зачем пришел?

— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.

— Тебе много?

— Да хоть один мешок.

— А на чем увезешь?

— На себе, — засмеялся Елисей.

— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?

— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?

— Сможет, сможет!

Гунда хитро подмигнула Елисею.

— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.

— После, после, — воскликнула Гунда. — Пантюшка! Запрягай серых.

Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:

— У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.

Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.

Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумаж­ки, на террасу вышла Каролина Христиановна.

— О-о! Кого я вижу! Леся?

— Здравствуйте, Каролина Христиановна.

— За хлебом приехали?

— За хлебом.

— Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросенки...

Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпа­торию.

— И зачем только она приплелась? «Милости про­шу»... Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, против­ная!

Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша — Двадцать Тысяч.

У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую связку вяленой кефали. Леонид говорил ей «вы», всячески рас­пускал павлиний хвост, Леська в глубине души гордился тем, что у него такая подруга, которая всем нравится.

Потом Елисей пошел с ней к морю. Шаланду его ни­кто не трогал: на диком пляже она никого не интересо­вала. Он разулся, сдвинул плоскодонку в воду, но так, что корма еще сидела на берегу, потом поднял Гунду на руки. Она забила ногами и громко закричала:

— Не смей!

Елисей, шлепая по воде, опустил ее на банку.

— Глупая! Жених я тебе или нет?

— Ну, жених.

— Отчего же ты лягаешься?

— Жених, но все равно не смеешь.

— Переходи на нос! — скомандовал Елисей и, столк­нув шаланду в море, прыгнул в нее и взялся за весла.

— О чем ты думаешь?

— Так, ни о чем.

— Думаешь. Я вижу.

— Как ты можешь видеть, если я сижу к тебе спи­ной?

— Ты перестал грести.

— Разве?

Елисей снова приналег на весла.

— Довольно грести! — приказала Гунда. — Повер­нись ко мне лицом.

Леська повиновался.

— Ты меня любишь? — спокойно спросила Гунда.

— Люблю.

— Неправда.

— Почему ты так думаешь?

— Вот я, например, тебя люблю и все думаю, как бы с тобой повидаться. Я даже приезжала к тебе в Саки.

— А я к тебе на «Майнаки».

— Ты приехал за хлебом.

— А как бы иначе я объяснил твоему отцу, зачем я приехал?

— Это правда?

— Сама понимай.

— Врешь ты все, Леська. Но хочешь ты или нет, а я тебя люблю, и мы поженимся, когда мне исполнится сем­надцать лет.

— Не рано ли? Разве гимназистки выходят замуж?

— А я брошу гимназию.

— Как это бросишь?

— А зачем она мне?

— Останешься недоучкой.

— Подумаешь! Я буду читать Пушкина, Лермонтова, Крылова. И потом я знаю немецкий язык. Играю на фор­тепьяно. Много ли женщине нужно? Моя покойная мама и вовсе нигде не училась, а Каролина училась, да что толку? Вышла за старика. А у меня по крайней мере бу­дет молодой муж.

Леська глядел на нее задумчиво: как спокойно она ладит свою жизнь. Просто позавидуешь.

— Ну, хватит. Поехали домой, а то отец станет бес­покоиться.

Елисей снова взмахнул веслами, и вскоре шаланда прянула на песок. Леська спрыгнул в воду и протянул к девушке руки. Гунда встала, подумала и со вздохом опу­стилась на его плечо. Елисей понес ее к берегу. Волосы Гунды коснулись его щеки. От них шел аромат, который показался ему солнечным.

Ночью, лежа в постели, Елисей слышал этот аромат. При его зверином чутье к запахам, никакие другие мыс­ли не лезли в голову.

Он взволнованно чувствовал в Гунде личность, окру­женную ореолом, который ни с каким другим не спу­таешь. Чем может кончиться ее любовь? Это натура того же типа, что и Васена, хотя и сглаженная немецким вос­питанием. С ней шутки плохи. Если она будет продол­жать эту игру в невесты, Леське придется на ней женить­ся: второго самоубийства он уже допустить не сможет. Спасение его только в том, что она выйдет за Листикова в обмен на двадцать тысяч. Но когда он представил себе Сашку мужем Гунды, он чуть не задохся от ревности.

Евпатория оказалась оккупированной самыми краси­выми женщинами России. Белогвардейцы получили но­вый удар и откатывались в «крымскую бутылку», как они тогда выражались. Первыми отступали тылы, по перед ними неслись крысы, попы и шансонетки. Крысы оседали в деревнях, попы — в епархиальных центрах, шансонет­ки — на курортах. Среди них попадались и любовницы министров, не успевшие или не сумевшие вовремя очу­титься в Париже, Вене, Лондоне. Каждая из них что-ни­будь умела: одни пели, другие плясали, самые бездарные читали стишки пикантного содержания. Огромные афиши призывали евпаторийцев посетить эстрадный ве­чер в иллюзионе «Экран жизни»:

«Сестры-красавицы Женя и Мирэлла.

«Женское танго!»

«Шансонетка Морская волна — песенки Монмартра».

«Самая красивая цыганка «Стрельны» — Орлиха.

Таборные песни:

Малярка.

Чабо, чабо. ..

Эх, распашол!»

Осень в Евпатории наступает рано. Сентябрьским вечером уже прохладно.

Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дым­чатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрусти­рованные змеиной кожей. Некоторых сопровождали со­баки: у Жени — карликовая левретка, которую она пря­тала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны — русская бор­зая, шикарная, как и ее хозяйка.

Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ко­выляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпа­тории, когда происходили исторические события.

У пляжа стоял народ и часами глазел на парад кра­савиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбе­жали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы со­перничать с Лавинией, Махой или Олимпией.

Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, ча­сами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:

Ах, недаромТы с гусаромТам-тарарам-тарарам...

Но Леську не прельщали живые статуи. Он искал сре­ди них Еву, но ее, конечно, не было и не могло быть.

— Что в Еве прекрасного? — говорил он Тугендхольду, который сидел на балконе бельэтажа и тоже глядел в бинокль, но всего-навсего театральный. — Лавиния, Маха, Олимпия знают, что они прекрасны, и преподносят себя зрителю, как эти шансонетки. Но Ева и не подозре­вает, как она хороша. Ева просто живет, ну вот просто-напросто живет!

— Верно подмечено! — одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. — Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник на­столько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обя­зательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культу­ра — вторая родина.