О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Да, да! И я тоже! — воскликнул Елисей так искрен­не, что оба они рассмеялись...

С этого дня Леська начал регулярно ходить к Тугендхольду, чтобы рассматривать микеланджеловскую Еву. И каждый раз, как только перед ним возникал ее образ, он чувствовал укол, в сердце. Ему казалось, что он когда-то видел эту женщину, и Леська стремился к цветной гравюре Тугендхольда, как на свидание с любимой.

Очень странное чувство овладевает нами в связи с некоторыми шедеврами искусства. У каждого культур­ного человека происходит встреча с каким-нибудь произ­ведением поэзии, музыки, живописи, которое сопутствует ему в жизни как что-то очень родное, очень интимное. Таким произведением для Леськи стала Ева. Ни Маху Гойи, ни Лавинию Тициана, ни Олимпию Эдуарда Мане, ни колдунью Фелисьена Ропса — никого не мог он поста­вить рядом с Евой. Все эти красавицы были картинами, а Ева... В ней текла жаркая кровь, он слышал горячее дыхание этих широких ноздрей.

Тугендхольд обратил внимание на влюбленность Ели­сея в образ Евы. Он сжалился над ним и подарил ему второй экземпляр гравюры. С этим экземпляром Елисей и уехал в Саки.

Увидев Леську за штакетником, Агафья всплеснула руками и заплакала. Потом вытерла фартуком слезы, бросилась к нему на улицу, обняла и зарыдала. Елисей молча поглаживал ее плечо. Что он мог сказать?

Успокоившись, старушка повела его в дом.

— Зачем приехал? — спросила она по дороге.

— Хочу снять у вас комнату. У меня радикулит, врачи велят лечиться грязями, я и приехал.

— Да, да... Я ничего... А вот как сам-то скажет?

Сам пришел поздно. Сначала не узнал Леську в сту­денческой форме, но сразу же узнал на столе сороковку.

— Здравствуйте! — первым сказал Елисей и встал к нему навстречу.

— Как ты смел сюда заявиться? — грозно спросил хозяин. — Ты есть враг моему дому. Я убью тебя. Топо­ром зарублю — и ничего мне не будет.

— Давайте сначала выпьем, дядя Василь, а уж потом станем ругаться.

Сизов взглянул на бутылку, словно только что ее за­метил.

— Ты меня водкой не соблазняй, мерзавец! Ты за­губил мою единственную дочку!

— Я ничем перед ней не виноват. Жениться я тогда не мог.

Агафья тем временем налила три стопки и поднесла одну хозяину. Тот раздувал ноздри, как бык: он еще не отбушевался, но водку принял и, не закусывая, прика­зал:

— Вторую.

После третьей сел за стол и заплакал. Ему налили новую — скорей бы напоить. Он опрокинул пятую и успо­коился.

— Зачем прибыл? — спросил он почти трезвым голо­сом.

— Лечиться приехал. У меня радикулит.

— Утин, по-нашему?

— Утин.

— Ну, а я тут при чем?

— Сколько возьмете с меня за комнату?

Комнату ему, конечно, сдали: съезд в этом году пло­хой, потому что Крым отрезан от России.

Елисей поселился в комнате Васены. Первый день был днем сплошных страданий. Большая фотография де­вушки в траурной ленте и с пучком сухого чабреца до боли напоминала ему Еву: светлые раскрытые глаза, темно-рыжая коса через плечо, короткий нос с широкими ноздрями, крупный, сладострастный, извилистый, чуть улыбающийся рот. Так вот почему Ева показалась ему такой живой, чуть ли не знакомой! Боже мой!..

Леська присматривался в комнате ко всему, что ка­салось Васены. Вот тут висит ее красный сарафан с соля­ными обводами у выцветших подмышек. Это — ее кро­вать. Здесь она спала. Может быть, на этой самой по­душке. У комода перед зеркалом она расчесывала косу. Рядом лежит коричневый бумажный веер. Такие веера, если они китайские, очень остро пахнут сандаловым дере­вом. Но веер этот русский и не издает никакого запаха. Раскрыв его, Леська увидел на перепонках надпись хи­мическим карандашом, сделанную мужским почерком:

«Васена!Я не такой, как все другие.Я хочу тебя целовать-ласкать».

В пустой зеленой пудренице с фабричной камеей лежала записка:

«Прекрасная Васена!Я весь влюблен тобой,Будь ты моя свинюшка,А я кабанчик твой».

И эти реликвии она хранила! Бедная Васена...

Потом ему попался альбом с фотографиями. Васена любила сниматься. На этой она в сарафане и с граблями. Тут в городском костюме, с букетом цветов. А вот здесь обнимает жеребеночка.

Васена... Как она его любила! Конечно, он должен был на ней жениться. Женился бы тайно, через год окон­чил гимназию, а, став студентом, жил бы в Саках, — в Симферополь можно ездить только на сессии. Как он до этого не додумался?! Погубил такую девушку... Разбил такое счастье.

В отчаянье он бросился на кровать и замер.

Подушка была без наволочки: Сизовы спали на одних наперниках. Но розовый сатин таил в себе маленькие запахи: может быть, так пахли Васенины волосы... Может быть, здесь остыл пар от ее дыхания?

Леська вскочил и тут же написал покаянное письмо Шокареву. Он просил его срочно приехать: ему так ну­жен друг.

И Шокарев приехал. Автомобиль вишневого цвета остановился у ворот Сизовых. Сбежалась вся деревня. Леська выскочил на крыльцо и так бросился на Шокарева, точно хотел с ним бороться.

— Володя, погости у меня. Я совершенно измучился.

Шокарев удивленно поглядел на Елисея, потом кротко сказал:

— Хорошо.

Шофер вынес из автомобиля всякой всячины. Между прочим две бутылки вина в плетеных одежках и ящик «дюшес» — так называлась знаменитая крымская груша. Когда шофер вернулся к машине, подле нее стоял уже высокий городовой и записывал номер.

— Чей автомобиль? — спросил городовой.

— Евпаторийского миллионера Шокарева Ивана Семеныча, — гордо отрапортовал шофер.

Городовой почтительно козырнул и набросился на толпу:

— Ну, чего рот разинули? Автомобиля не видели? Ступайте прочь! Ну! Я кому сказал!

Узнав, что в гостях у Бредихина сын знаменитого Шо­карева, дядя Василь зарезал гуся, но мог бы зарезать и жеребенка, если бы Володя был татарином: запах чужо­го богатства не мог не одурить такого скрягу, как старик Сизов.

Леська уложил Володю на кровать, и, стоя над ним с грушей в руке, раскрывал перед другом тайну своей любви к Васене.

— Ты только сравни, Володя, эту гравюру с этой фо­тографией.

— Поразительное сходство.

— Нет, ты серьезно? А может быть, это только мне так кажется?

— Абсолютно серьезно. Однако что же тут удиви­тельного? Венеру создали, мне думается, по воображе­нию: богиня настолько идеальна, что не должна иметь двойников. Но Ева задумана как земная женщина, и та­кую, как она, можно найти.

— Ты прав, Шокарев: можно, но трудно, ох, как трудно! А я нашел. Нашел и упустил. Почему мне так не везет с женщинами, а? Ну скажи. Может быть, со сторо­ны виднее. Что во мне такого демонического?

— Ничего демонического в тебе нет, чудак ты эта­кий. Просто ты еще молод и не умеешь обращаться с де­вушками.

— А ты умеешь?

— Нет.

Леська вонзился зубами в грушу, не отрывая глаз от Шокарева.

— Почему ты не женишься?

— Потому что не могу влюбиться.

— А почему не можешь?

— Потому что, если девушка отвечает мне взаимно­стью, меня одолевает мысль, будто ей нужны мои мил­лионы.

— Володя! — жарко воскликнул вдруг Леська. — Же­нись на Мусе Волковой! Она такая несчастная...

— Ну, знаешь ли, это уже слишком. Любовь не фи­лантропия.

— А почему великий Мечников женился на своей ча­хоточной ученице только потому, что она была несчаст­ной?

— Вот и спроси у Мечникова.

Они рассмеялись.

— А ты помнишь, Володя, вопрос Муси: в чем мы ви­дим смысл жизни?

— Помню.

— А ведь ты тогда не ответил. Отшутился.

— Как тебе сказать... Я считаю, что жизнь лишена всякого смысла. Люди рождаются не для чего-либо. Это не оловянные солдатики. Рождаются они потому, что их родили, — вот и все. А мы сами напридумываем всякие-разные смыслы и носимся с этой пустой мистикой, как дурак с писаной торбой.

— Эх, Володя, Володя... Зачем ты так себя обед­няешь? Ведь ты же чудесный человек! Где-то у Герцена я прочитал такую мысль: «В конце концов в каждом че­ловеке доходишь до его горизонта». Согласен. Но не могу согласиться с тем убогим горизонтом, которым ты почему-то щеголяешь, хотя ты абсолютно не циник. Ты оказался способным хлопотать за моего Андрона, хотя он хотел реквизировать твою шхуну. Больше того: ты поднялся до такой нравственной высоты, что подарил Евпатории целый пароход с пшеницей. Не знаю, кто бы из наших толстосумов пошел на этот шаг. Значит, как личность ты явление незаурядное. Но... тебя душат твои миллионы! — кричал Леська, размахивая недоеденной грушей. — Твои миллионы сделали тебя совершенно не­способным к труду. Они внушили тебе, что на тебя всю жизнь будут работать другие. А по какому праву? Ты задумывался когда-нибудь над этим? Твой отец всеми правдами и неправдами наковал состояние. Из него жали соки, а потом он и сам стал выжимать соки. Но у него хоть молодость была. А у тебя? Разве у тебя есть моло­дость? Только и дела, что шкуру свою спасать.