Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правда, кто такие фашисты, я уже знал.
Это те, кто нас бомбит.
На двор падали осколки. И я прекрасно помню, как они врезались в землю около нашего «таганка» — так по-южному называлась самодельная печка, вся черная из-за обуглившегося железа. Эти осколки в первые секунды сначала бешено крутились, вздымая пыль, потом делали самое опасное — непредсказуемо прыгали по земле зигзагами и только затем застывали — трогать нельзя, обожжешься о жгучий обгоревший металл, жди, мальчик, пока остынет… У меня, помнится, была целая коллекция этих исковерканных железяк.
Бабушка научилась во время бомбежек — как правило, их было по 3–5 раз в день — спасать меня и себя весьма своеобразным образом. Заслышав самолетный гул, она хватала меня, малыша, за руку, тащила в дом, и мы тотчас залезали под кровать.
Считалось, что, когда дом будет разрушен, даже после прямого попадания и пожара, мы спасемся под обломками. Во всяком случае, под кроватью у нас больше шансов… Там же сетка!.. Она предохранит нас. Она примет обрушившийся потолок на себя.
С этой верой мы всякий раз лезли под кровать, которую бабуня называла «бомбоубежищем» и имела на то основания.
Ведь другого бомбоубежища в Анапе не было.
Это в Москве люди прятались на станциях метро, а в Анапе метро не провели.
Может быть, поэтому жертв среди населения прибавлялось каждый день.
Все, кто интересуется историей Великой Отечественной войны, знают: знаменитый детский курорт Анапа был полностью разрушен — есть соответствующие кинодокументы.
Как мы с бабушкой остались живы в этом кошмаре — одному Богу известно. Это называется — поехали на курорт.
Да и бои в этих местах шли ожесточеннейшие.
Керчь, Новороссийск — это рядом! — там море окрашено кровью. Не смейтесь из-за политрука Брежнева над Малой Землей. Там погибло множество наших солдат и матросов. Малая Земля — действительно героическое место…
У меня в 70-е был друг-писатель. Фронтовик, прошел всю войну… я его спросил однажды за бутылкой:
— Скажи… что было самое страшное на твоей войне? Он долго думал, потом ответил, мне кажется, честно:
— Самое страшное — это рукопашный бой. Представляешь, солнце печет, море рядом Черное искрится, кузнечики стрекочут, бабочки летают, тишина, и вдруг… стенка на стенку, мы морской десант, нас триста, их не меньше, если не больше… Я матросик, мне 20 лет… И вот, идем… друг на друга вдоль берега… Сначала какой-то вой и с их стороны, и с нашей… сходимся, и начинается форменная драка… только запредельная… кто-то стреляет, а кто-то кинжалом или штыком… кто-то кого-то душит, бьет чем попало — прикладом или кулаком… «я тебе пасть порву» — это буквально… И вот так минут сорок — кто кого?.. Месиво!.. Кровавое!.. Мертвые, раненые, живые, полуживые… без зубов, без глаза… из-под трупов, из-под общей свалки вылезаем… Осталось наших живьем человек сорок… Победили!., мне этот вой изредка снится по ночам… У-у-у-а-а-а… Вот этот вой, когда рукопашная, — страшней ничего на войне не знаю.
— Вой — что?.. «За Родину, за Сталина»?
— Какой там… Просто мат-перемат… У нас свой, у немцев свой… У них, представь, тоже свои ругательства, не слабей наших…
— А где была эта твоя рукопашная?.. Ты сказал — вроде у Черного моря? — спросил я.
— Под Новороссийском, — ответил мой старший друг. — У города Анапы… Знаешь?
Я ахнул. Значит…
Бывает же такое!.. Я смотрел на бывшего матросика, ныне писателя, и слезы как-то сами выкати тись на мои щеки.
— Ты чего?
— Ничего.
Мы крепко выпили в тот вечер.
7/Х — 1942 г., Решеты.
Дорогая моя Лидука! Объяснение моего очень долгого молчания лежит в исключительно тяжелом настроении, какое у меня было в последние месяцы. Я очень виноват перед тобой, родная, но поверь тому, что буквально каждый день я брался за перо, а писать не мог. Утешать тебя, обнадеживать был не в силах, ибо сам тяжело переживал, и не находил слов подходящих. Прости меня, Лика, своим молчанием я доставил тебе лишнюю долю волнения, беспокойства, но смогли ли мои слова утешить тебя бы в таком глубоком материнском горе? Но ты неверно думаешь, что участь нашего сына меня не тревожит, как тебя. Пойми, Ликин, что если есть на свете какая-нибудь цель в моем существовании, то это только ты и Марик. Если есть стремление и воля к жизни, то только ради того момента, когда мы вновь окажемся вместе, в родной семье. Нужно ли рассказывать о бессонных ночах, проведенных мною в тревоге за сына, за тебя, за нашу мать? Величайшим праздником в моей жизни останется день 2/Х— 1942 г., когда я получил одновременно твои телеграммы и письма о благополучном приезде мамы с Мариком в Куйбышев и о твоем приезде туда. Я давно, очень давно, Лика, не плакал, но здесь слезы обильно полились из моих глаз, слезы радости, разрядившие необычайное нервное напряжение, которое я испытывал. Мечта последних полутора лет, с первого дня войны, о том, чтобы вы, мои единственные, снова съехались вместе живыми и здоровыми, — сбылась. Лидик! Прошу тебя передать нашей матери, Александре Даниловне, мое горячее сыновнее спасибо. За все, что она пережила ради тебя и нашего Марика. До последнего дыхания моего я буду помнить о великом подвиге, совершенном ею, и нет такой благодарности в мире, что смогла бы отметить этот подвиг.
Ликин, моя родная, крепко жму твою руку и поздравляю с возвращением сына и мамы к тебе. О, что бы я сейчас отдал за минуту радости быть вместе с вами, прижать вас к своему сердцу, приголубить, защитить вас от горя и несчастий! Но, Лидик, каждую минуту, всеми мыслями я с вами, где бы вы ни были. Ты очень мало написала мне о здоровье Мароника и мамы. Что случилось с ними? Чувство кровной ненависти и желания отомстить фашистским разбойникам охватило меня, когда я читал в твоем письме, как эти немецкие звери бомбили эшелон с женщинами и детьми, где находились наши мать и сын! Сволочь Гитлер со своей бандой поплатится за это. И я не теряю надежды еще всадить штык в поганую харю фашистского кровопийцы! Как здоровье мамы и Марика сейчас? Поправляются ли они? Что с мамиными ногами, не повредило ли их очень? Ведь она и так страдает своей больной ногой!
Лидик! Теперь ты должна послушать моего совета. Нужно вам
