Инга - Елена Блонди

К горлу подкатывала тошнота, и она, потными пальцами повернув ключ, распахнула дверь. Там стояла женщина. Высокая и красивая, туго стянутая по тонкой талии поясом светлого плаща. Расширив глаза и округлив рот, смотрела на взъерошенную Ингу. И опустив взгляд за ее руку, усмехнулась.

— Знакомая картина…

— П-прости-те, — Инга прорвалась мимо, толкая гостью боком, и понеслась в конец коридора.

В гулком туалете опершись на раковину, что-то громко рассказывал Генаша, лохматил черные длинные волосы, взмахивал рукой, а другая соскальзывала, он качался и снова нащупывал край. Перед ним, обнявшись и хихикая, покачивались две барышни хиппового вида, одна в длинной юбке и растянутом свитере, другая в джинсовых шортах, натянутых поверх черных колготок с дырой на колене.

— И т-тогда, виз… визу… — Генаша замолчал, провожая глазами мелькнувшую Ингу. — ализируя, — закончила за него одна из барышень, а вторая басом сказала, — ну ты, Ксюха, даешь…

Кто что сказал, Инга не видела, запершись и нагибаясь к унитазу. Но следом снова раздался уже Генашин голос:

— Па-а-звольте вот. Муза! А вы думали, что? Нету думали? Рецепт. Тик… берешь билет. В пров-винцию куда. Крым, да? Или, ну… не знаю. И там…

Инга вытерла рот нашаренной в кармане салфеткой и встала прямо, не решаясь выйти.

— Або! — провозгласил Генаша, — ри… гены. Генки.

И заржал, повторяя ставшие смешными слова.

Это он про меня… Инга нахмурилась, ненавидя идиота, и стиснула зубы, положила руку на разболтанную щеколду. Козел. Столичный.

— Да пошел ты, — хрипло рассердилась одна из слушательниц, — тоже мне. Я с Углича. Тоже значит тебе аборигенка, да?

— Генка, — немедленно согласился Генаша, — генн-ка.

И вдруг после небольшого шевеления вскрикнул обиженно, звеня и роняя что-то.

— Идем, Анька.

— Ну, ты, Ксюха, даешь, — снова басом сказала невидимая Анька.

Инга вышла. Безнадежно задумавшийся Генаша оперся на раковину, вперив в себя суровый взгляд, а на полу валялись помятые металлические банки-пепельницы. Прошла за его спиной к другой раковине и вымыла руки. Нужно возвращаться, но там, где на полу спал напившийся Петр, ее ждет высокая красавица. Похоже, это и есть лилейная Наталья. А вдруг им придется драться?

У Инги заныли зубы, она представила себе, как они заламывают друг другу локти и швыряются бутылками и пепельницами. И этим вот, пузырьками из-под спирта, а она-то, дурында, удивлялась, чего у Петра все ящики ими полны, да в мусорке перекатываются.

Еще вчера представленная картинка ее бы насмешила. Но не сегодня. За сегодня насмотрелась, по всем углам большой мастерской.

Они весь день провели в поездках. Петр возил ее на метро, выходили в самых разных местах. Побывали на смотровой, под которой — внизу и бесконечно в стороны — огромный мегаполис. Показывал старые дворики в центре, почти все уже огороженные чугунными заборами с кодовыми замками. Болтали и смеялись. Обедали в открытом маленьком кафе рядом с каким-то прудом, где Инга кормила уток. Петр взял бутылку белого вина и почти всю сам выпил, она пригубила пару глотков и больше не стала. И к закату, усталые, вернулись обратно. Он посматривал искоса, видимо готовясь к тому серьезному, обещанному ей разговору. А Инга стесненно делала вид, что не замечает взглядов. Думала в легкой панике, а вдруг все повернется так, что нужно будет ему признаться. И не хотела. Чем дальше, тем больше уверяясь в мысли, не нужно этого.

— Я побуду с тобой, — сказал, когда шли, шурша золотыми листьями, через тихие дворы к дому с мастерскими, — посидим тихонько, а вечером… уеду. Если захочешь.

Она собралась снова напомнить, что нужен билет, но днем он с досадой ее остановил, успеется, не паникуй, мол, есть знакомые, возьмем сходу. И потому не решилась, ведь и ему нелегко, видно — волнуется.

Когда поднялись по лестнице и вошли в просторный зал, там уже стоял дым коромыслом. Хлопали двери, ходили смеющиеся странные люди. Кто-то, радостно крича, уволок Петра за рукав и тот, кивая извинительно, пошел следом, слушая на ходу. А Инга ушла в маленькую мастерскую и, прислушиваясь, долго сидела на диване, думая, переодеваться ли. Она очень устала, и предстоящий разговор казался чем-то совсем сегодня ненужным.

Петр пришел через полчаса, у него блестели глаза, и речь стала быстрой и слегка невнятной. Стал что-то говорить, свое, взмахивая рукой и ходя вдоль развешанных картин, что-то не очень ей понятное, про школы и свет, и про какого-то Лебедева, после ругался. Потом присел на корточки, кладя руки на ее колени.

— Уморил я тебя, да? Пойдем, посидим с ребятами? Кольчик проставился, неудобно отказываться, такую работу совершил, три года, считай, колупался. Совсем-совсем не хочешь?

Она видела, говорит с ней, а слушает, что там, в коридоре. И потому кивнула, тепло улыбнувшись.

— Ты иди сам. Я тут побуду.

А вернулся, когда она дремала на диване, уже переодетая и укутанная одеялом. Хлопнул дверью. И что-то невнятно высказывая, с горечью и упреками, вдруг принялся стаскивать с нее одеяло, шумно дыша и хватая за грудь и коленки. Был совсем пьян, поняла она с тоскливым ужасом.

…Генаша продолжал изучать в зеркале бледное помятое лицо, на котором припухал около уха синяк, видно, Ксюха хорошо постаралась, пепельницей.

Инга вздохнула. И пошла обратно, через коридор, полный сигаретного дыма. Куда деваться, у нее там вещи. И сумка.

Наталья сидела на ее месте, на диване. Петр спал, свернувшись креветкой у стройных ног в красивых сапожках. Усмехнулась, встречая мрачный взгляд Инги.

— Ну как? Иннга… Нравится богемная жизнь?

— Нет, — честно ответила та, обойдя спящего и, не зная, куда себя деть, встала у широкого подоконника. На улице старый клен светил листьями в круге заблудившегося в ветвях фонаря. Был таким красивым.

— Какого хера тогда ты тут? — с раздражением спросила Наталья и, перебив себя, махнула узкой рукой в тонких кольцах, — а, да что я…

— Мне домой надо, — сказала Инга, изучая клен, — я не могу билет взять. Он обещал помочь.

— Когда? — удивилась гостья, — когда домой?

— Лучше бы завтра. Я бы и сегодня. Но…

— Что но?

Она все еще злится, вяло подумала Инга, и еще она очень устала. Усталая красивая женщина.

— Петр просил остаться. Сказал, ему надо сказать. Важное.

Наталья рассмеялась. В смехе тоже слышалась усталость.

— Опять двадцать пять. Сегодня он тебе уже ничего не скажет, как видишь.

Инга кивнула клену. А гостья вдруг встала, туже стягивая поясок.

— Собирайся. Поехали.

— К-куда?

— К нам. Нормально переночуешь, — она заходила по мастерской, выдергивая из розеток вилки, убирая рассыпанные мелочи, — не бойся, дочка ночует у подруги, одни будем. А он проспится. Дело житейское. Завтра, если надо чего сказать, и расскажет. Заодно показнится, ах какой я Каменев, ах сломили меня жизненные невзгоды. Припадет к твоим коленям.

— Не надо так, — попросила Инга. Ей было нестерпимо стыдно, за него, спящего. И ужасно жалко. Она удивленно прислушалась к себе — ну да, жалко его, и Наталью. Она ведь видела эту картину, где у него на коленях спит дочка, а жена везет их через ночные огни.

— Не учи, пожалуйста. Так что, едем? Или будешь тут сидеть, над телом?

В коридоре кто-то пробежал, грохоча и подпевая магнитофону. Инга дернула плечами.

— Я переоденусь только.

Наталья хмыкнула и вышла в коридор. Процокала куда-то высокими каблуками и навстречу ей вознесся радостный пьяный гул. Пока она смеялась в большом зале, в ответ на чьи-то комплименты, Инга поспешно натянула надоевшие джинсы, влезла в свитерок. Постояла над сумкой, что приткнулась в углу. И вытащив кошелек с деньгами, сунула в карман куртки. Выходя, нерешительно встала, не зная, запирать ли двери. Вернувшаяся Наталья подсказала, звеня ключами от машины:

— Оставь. Я Ванычу скажу, присмотрит за страдальцем. Не впервой.

Прикрыла дверь, оставляя небольшую щелку. И пошла, цокая каблуками и прямо держа красивые плечи. Инга шла позади.

В машине молчали. Да и ехать оказалось по московским меркам недалеко, через минуть двадцать Наталья припарковала синий автомобильчик в углу старого двора и потыкала кнопки замка на железной двери.

В квартире, просторной и тихой, толкнула к Инге тапки.

— Заходи. Халат дам. Душ вон, голову вымой, если надо. Ужинать будешь?

— Молока если. Нет, спасибо. Или…

Наталья внимательно глянула, как девочка топчется в прихожей, краснея и поправляя волосы. И, выдав ей халат с полотенцем, отправила в ванную.

Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка — на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же — первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки — вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.