Инга - Елена Блонди

И посмотрела на Ингу с жалостью, как на безнадежного больного:

— Как ты жить будешь, с мужиками, Инка? Они же от правды дохнут, чисто мухи.

Они быстро шли между старых многоэтажек, вокруг падали прекрасные кленовые листья, чеканенные из чистого осеннего золота. Дорожка диагонально пересекала дворы, один за другим. Инга смотрела на таблички с номерами. Сверялась с запиской в руке.

— Кажется, тут повернуть надо. Он сказал, за магазином хлебным.

— О, — сдавленно ответила Виолка. И повторила, — о!

Из-за угла старого дома навстречу шел Петр, распахивались полы серого халата, выпачканного цветными пятнами. Сверкал улыбкой на небритом лице. Махал рукой, а другой ерошил густые волосы, темные, с проблесками седины.

— О! — сказала Виолка в третий раз, и, забыв закрыть рот, оставила его круглой буковкой, — о!

А Петр, не видя ее, схватил Ингу, приподнял и закружил, прижимая к себе. Поставил, жадно разглядывая похудевшее лицо. Инга, краснея, улыбнулась.

— Если ты сейчас скажешь, о, какая ты стала, я не знаю, что я…

Он засмеялся.

— Извини. Хотел да. Но сама сказала, за меня.

Кивнул Виоле, одаривая улыбкой:

— Пошли, скорее. Сегодня вы у меня в гостях!

В большом зале кто-то гнусаво пел, голос терялся в заваленных рамами и тряпками углах, но вырвавшись, улетал к сводчатому потолку. А в маленькой мастерской Инга, не отрывая глаз от себя, обнаженной, прошлогодней, такой, как ей казалось, совсем другой, прошла к дивану, села, поерзала, устраиваясь и кладя руки на коленки.

Петр вздрогнул и замолчал, перестав говорить какие-то легкие вежливые пустяки. Именно так сидела она в новогоднюю ночь, с накинутым на плечи его халатом. Только ноги подобраны, босые. А сейчас составлены, в осенних сапожках, по-кошачьи аккуратно, рядышком.

— Вот, — сказал, неопределенно махнув рукой.

Сбоку смущенно хихикнула Виолка, поправляя на плече гладкий туго завязанный хвост.

Инга смотрела, а другая Инга смотрела не на нее, у той были свои дела, свои горестные душевные метания. И она подумала медленно…он же ее нарисовал, эту, которая плачет во мне. Вот она сидит и смотрит, как уходит Сережка, с мясом отрывая себя от их намечтанной жизни. И ей так больно, что нету слез. Только брови. И плечи. И еще эти пальцы, судорожные такие.

— Ты… — он смотрел, будто от нее зависела его будущая судьба.

И она отвела глаза от своего страдания, которое почти совершенно чужой мужчина, возрастом, как ее неизвестный отец, непонятно как вынул из ее души и сумел рассказать. Они встретились взглядами. И взгляды кричали у каждого о своем.

Инге вдруг захотелось рассказать ему, все-все. О своей любви, о пришедшем внезапном горе, о том, что одна, совсем одна теперь, несмотря на Виву, Виолку, на его радость от встречи. Заплакать, чтоб он жалел и утешал, прижимая к плечу, осторожно вытирая ее слезы шершавым пальцем. А потом заснуть, подобрав ноги, и пусть укроет ее этим своим халатом.

Но по мастерской тихо ходила подружка, вздыхая и останавливаясь перед другими картинами, бросала на молчаливых собеседников быстрые любопытные взгляды. И его глаза ждали. Требовали ответа на свое.

Она ответила.

— Это очень хорошо, Петр. Очень.

У него внезапно поплыло лицо, отпущенное изнутри, выровнялась изломанная линия бровей, приоткрылись губы. Выдохнул. И рассмеялся.

— Черт! Помнишь, ты летом спросила, смешно, потому что мне? Тебе в смысле надо многое рассказать. Так и есть, видишь?

Инга кивнула. Снова смотрела на картину. Та была хороша и тревожна, никакой наготы не было в ней. Той, в которую тыкала пальцем математичка на уроке, той, которую издевательски говорил Ромалэ. И внезапно она подумала, со стесненным, полным жалости сердцем, бедный, бедный мерзавец Ром, он умер, его нет.

Петр кашлянул и отошел, заговорил с Виолкой, которая, отчаянно стреляя круглыми глазами, указывала на картины и спрашивала что-то, ахала, слушая.

А Инга сидела, замерев. Не знала, что странный, вихрем поднявшийся в ней водоворот, в котором море становится на дыбы, смешиваясь с воздухом, ловя жадными лапами свет и грохоча в упоении от просторной игры, это — власть высказанного таланта. Петр сумел и это — работает. Меняет мир, поет его.

Виолка у широкого подоконника разглядывала поданный Петром альбом, шелестели большие страницы. Хозяин заботливо говорил что-то о каждом рисунке, кивал. И все время поворачивался — посмотреть на тихую Ингу.

Наконец, извинившись, вернулся и сел рядом.

— Ты не уезжаешь сегодня?

— Что? Куда? А, я в Балашихе, у Виолы, там ночую.

— Домой. Ты не едешь еще обратно? — спрашивал беспокойно и она, поняв, отрицательно покачала головой:

— Думала, поеду к маме. Не получается. У меня еще две недели. Но, наверное, уеду домой раньше.

— Глупости, — возразила Виолка, усаживаясь на стул и кладя ногу на ногу. Покачала ловким сапожком на платформе.

— Ты вполне можешь у нас пожить! А павлюшкину маму придумаем куда сплавить.

— Подожди. Девочки, тихо. Инга, тебе что, негде остановиться?

Он широко улыбнулся, и Инга тайно затосковала от этой улыбки. Снова стала смотреть на картину, чтоб держаться за нее, вернуть это ощущение тихого покоя, где Петр — совсем как отец.

— Есть у нее, — надулась Виолка, — плохо, что ли, я так ждала, и мы очень даже прекрасно проводим время. Инкин спит в собственном будуаре, ну мы так смеемся, у нее угол отгорожен, очень уютный.

Петр снова потер подбородок. Оглядел захламленную мастерскую, полную желтого осеннего света — за окном рос громадный клен, совершенно и безупречно прекрасный.

— Инга. А если ты завтра переедешь сюда? Тут диван и есть кипятильник. Ключи у меня, Ваныча на вахте я предупрежу. Умываться и в туалет, правда, придется ходить в конец коридора, но по ночам тут никого, и днем народ сползается к обеду, не раньше. Мне неловко предлагать, такое вот, не слишком шикарное. Но зато не нужно электричек. А Виола пусть приезжает, когда захочет, гуляйте днем по Москве. И я с вами пару раз пройдусь, отдохну.

Виола громко вздохнула, обиженно поджимая губы. Промолчала выжидательно.

— Ты можешь сегодня прямо остаться! Инга! Ну как?

— Я не знаю, — перед глазами возник напряженный Павлюшкин оскал и сам он проплыл к двери комнаты, запахиваясь в драный махровый халат, загремел в ванной, раздраженно чертыхаясь.

— Ой, — звонко вклинился Виолкин голос, — вы говорили, туалет в коридоре да? Инкин, пойдем.

Она цепко взяла Ингу за руку и потащила из мастерской.

В коридоре, толкая в сторону сводчатого окошка, уводила от гнусавого голоса и шептала на ходу, задыхаясь и хихикая:

— Спекся, Инка! Ты молодец. Не зна-аю. Правильно! Еще поупрямишься, он тебе завтра побежит искать хату. Только б осталась. А ты снова, как щас вот, не зна-аю я… Сегодня-то поедешь или остаешься?

— Я, правда, не знаю.

В пустом туалете они разошлись по кабинкам, закрывая фанерные исцарапанные дверцы.

— А кто знает? — сердито ворчала Виолка, возясь рядом.

Спустила воду и выскочила, суя руки под кран и разглядывая себя в захватанное зеркало.

— Фууу, еле дотерпела с вашими страданиями и сомнениями. Значит так. Ты сейчас иди первая. Он без меня еще чего скажет, я ж вижу, мешаю. Ну и ты ему. Только не смей про беременность сейчас! Поняла?

— Я промолчу. Если не спросит.

Инга тоже смотрела в мутное стекло на темное худое лицо с резкими скулами и легкими тенями, легшими под глаза. Ей казалось, по лицу весь мир видит, почему она так изменилась. И думала, Петр сразу поймет и у него все напишется на лице. А он требует, чтоб осталась. Даже молчать как-то нечестно. Но чуть-чуть помолчать (она прислушалась к себе и с облегчением выдохнула) сумеет. Наверное.

— Чего мыслишь? Беги, а я тут похожу, на статуи полюбуюсь. Где это там, певун распевает.

— Виолка, так ты что, ты это нарочно, насчет, не-не не пущу, пусть у нас?

Та важно кивнула, поправляя челку.

— Дурочка ты, Михайлова. Хоть и муза, хоть и Ромео себе завела. Если б просили, он бы кочевряжился и нам такой — ой я не зна-а-аю… А так сам просит. Насиловать он тебя не будет, не боись, если что, заорешь, вахтер спасет.

— Ну, тебя.

Инга криво улыбнулась и пошла обратно. Оказывается, ей некуда деваться. Виолка тоже хочет, чтоб она осталась тут. Инге стало ужасно противно снова думать о Павличке, и о том, что придется снова лежать в углу, уговаривая себя скорее заснуть — не слышать, как они там секретно возятся, стараясь дышать потише.

Я могу остаться буквально на пару дней, решила, подходя к распахнутой двери, завтра поеду на вокзал, возьму билет. И уеду к чертям. Вернее, домой.

Петр встал навстречу.

— Решили? Инга, ты не думай, я не. Ну, конечно, да, но есть еще кое-что. Важное. Я расскажу, когда одни. А другое, ты сама решай, хорошо? Будет ли у нас что-то.