Инга - Елена Блонди

В голове Инги резко и больно встала картинка — она высказывает Петру это вранье, и его глаза расширяются сначала, а после…

В кустах, держась за толстый шершавый ствол, согнулась, сотрясаясь от низа живота до горла. И думала, чувствуя ветерок на потном лбу, да какие «после», хватит и того, что она говорит, это вот, «за полгода первый».

И ее снова вывернуло кусками макарон, смешанными с творожистыми остатками выпитого молока.

Виолка переминалась рядом, суя ей бумажный платок.

— Черт. Все время забываю, про это твое. Слушай, как же ты писала бумаги, если тебя так колбасит, от вранья?

— Ох. Не знаю. Не напоминай.

Шатаясь, Инга оторвалась от дерева. Виолка покричала Ташку, и, взяв ту за маленькую руку, потащила через парк в дому. Другой рукой придерживала Ингу под локоть. Та бережно шла, переступая ногами. И думала с внезапным и болезненным облегчением, так вот почему. Вот почему выпала из жизни, и после казнила себя за то, что не поехала узнавать, не кинулась все же спасать дальше дурака Горчика, несмотря на всю свою любовь. Плетясь следом за решительной Виолкиной спиной, попробовала объяснить ей и себе заодно:

— Это как… как болезнь. Понимаешь? Если б я выпендривалась. А я просто не могу, Ушастый. Сделаю еще раз, боюсь, помру.

— Ой. Я помню, ты меня так звала! Ужасно мне нравилось. Инкин, ты не трусь. Мы обязательно чего придумаем. Хочешь, я твоему Петруше скажу? О! А чего? Даже без тебя. Вот скажу, так и так. А ты такая вплывешь и ресницами только помашешь. Эй. Да я болтаю, не дергайся! Плохо то, что пока беременная, хрен здесь устроишься. А аборт делают только до двух, чтоб ты знала. Слушай, может у него денег взять? Ну, чтоб все-таки сделать?

Дом был уже совсем рядом, и Инга обрадовалась, что разговор нужно прекратить — с другой стороны к подъезду поспешал Павличек. И загрустила. Он, нагнувшись, раскинул руки, ловя в них хохочущую Ташку.

Вечером долго и мирно сидели, уложив Ташку в комнате на огромный матрас. Пили привезенное Ингой крымское вино, болтая о всяких пустяках. Павличек радостно улыбался, был приветлив и предупредителен.

А ночью, когда Ташку перенесли в кухню, и улеглись, наконец, Инга мучительно замирала, слушая, как они копошились и шептались в углу комнаты. Закусила губу, когда Павличек тихо, но внятно стал выговаривать жене:

— Я все понимаю, лапик. Но ты хотя бы предупредила. Через неделю к нам мама. И что теперь?

— Ладно тебе. Инка в Питер едет, через три дня или четыре. К матери. Павлюшка, не сердись.

— Я полагал, что у нас наконец-то место для жизни. Своей жизни.

— Тсс. Утром допилишь, хорошо? И вообще, твоя мама. Какого черта ей надо сейчас?

— Она везет обои. И ручки для стенки.

— Ручки. Де та стенка еще.

37

— Ини? Ты еще там? Я тебе одну вещь скажу, только бабушке пока не говори. Поняла? Она будет волноваться, а не надо.

Голос у Зои был все такой же звонкий, колокольчиковый, но в нем слышалась усталость.

Инга кивнула и переступила с ноги на ногу. Последние пять дней так много ходили с Виолкой по Москве, и ей казалось, гудят, не слышно будет, что там мама Зоя собралась рассказать. Спохватившись, сказала:

— Да, мам. Я тут.

— Вот и славно. Такой сюрприз, а я слышу, длинно тарахтит телефон, я так и подумала, это межгород. Вот думаю, хорошо бы Ини моя позвонила!

— Мам? Какую вещь?

— А? ну… слушай, мне неловко, — Зоя хихикнула в трубку. И торжественно, прервав смех, доложила шепотом:

— Ини, у тебя через пять месяцев будет братик. Или сестричка. Ужас, правда? Твоя старая мать пустилась во все тяжкие, вот, авантюра.

У Инги ослабели коленки. Во рту пересохло.

— К нам приехала сейчас Мишина мама, такая грозная дама, ты бы видела, даже я ее боюсь, а Мишка просто немеет, когда она к нему обращается. За это я поселила ее на антресоли. И теперь она у нас там, сидя живет. Ини, ты молчишь. Ты обиделась, да?

— Я? Так… ну. Почему обиделась, мам? Я очень рада.

— У тебя голос такой. Замороженный голос. Я понимаю, Иничка, все так дурацки сложилось, получается, я тебе никакая мать, получается Вива тебе вместо меня, а это вот, как будто первый мой ребенок. Прости. Тебе слышно? Я не могу громко, телефон в коридоре же. Соседи тут.

Инга подумала, через день или два надо срочно съезжать от Виолки, бедный Павличек, по утрам улыбка его все больше напоминает гримасу. Нет, он стал как те морские чудища, о которых бает Саныч. Думала, поедет в Питер, и оттуда, наконец, домой. С билетами совсем туго, думала, может там полегче, и все же не одной толкаться в очередях в кассу. Думала — мама…

— Все хорошо, мам. Я не буду бабушке. А за тебя буду держать пальцы. С ума сойти, какая ты у нас храбрая. Ты молодец.

— Правда? — Зоя всхлипнула. И у Инги от любви закололо сердце. Она тоже шмыгнула носом, досадуя на себя. Сперва из-за Сережи, теперь вот из-за беременности, наверное, все время глаза на мокром месте.

— И вовсе ты не старая, — сказала басом, — ты совсем м-м-молодая.

— Иничка. Не реви. Ты из автомата звонишь, да? Без телефонистки. Я слышу. У вас там все хорошо? Вива не болеет? А то я тут все время ложусь на всякие сохранения, это Миша волнуется, как только врачиха сурово глянет, он мне сразу тапочки в сумку и в гинекологию.

— Мам, у нас все прекрасно. Да, из автомата, — честно сказала Инга, сжимая в кулаке наменянные жетончики, — уже времени почти не осталось. Я целую тебя. И Мишу тоже. И от бабушки сто приветов.

— Иничка, я вам пошлю денежек. Наверное, через месяц, да? Жалко, не могу сейчас тебя позвать. Но ты же работаешь, да? И еще эта мама… Знаешь, как зовут? Фаина Леопольдовна! Как славно, что Миша не Леопольд, правда?

— Еще бы.

— Ини…

— Что?

— Ох. Ини, мне нужно. Прости. Я побегу, да?

В трубке дзынькнуло. Инга положила руку на солнечное сплетение под распахнутой курточкой и сглотнула. Как она понимает маму Зойку. Небось, несется в туалет, теряя тапочки на бегу.

За стеклянной витриной кафе белело Виолкино лицо. Инга подходя, улыбнулась, махнула ей рукой. И повернувшись, снова ушла к ряду телефонных будок. Сунула в щель один из трех оставшихся жетонов.

— Алло? Это мастерские художественного фонда? Могу я поговорить с Петром Каменевым? Да. Привет. Нет, узнала, конечно. Просто. Побоялась, вдруг это не ты, а голос похож.

Петр так сильно обрадовался, что ей стало страшно. Нужно сказать ему, что она совсем рядом. И вдруг голос сразу изменится?

— Я. Хорошо я. Подожди. Петр, я в Москве. Да…

Через несколько станций метро, через множество кварталов, забитых домами, высотками и пятиэтажками, через десяток замысловато спланированных деловых центров, два больших парка и путаницу асфальтовых дорог, Петр, держа в руке трубку, сел на диван, глядя на висящую напротив картину. Смуглая девочка с горестным отчаянным лицом, опираясь на руки, следит глазами за кем-то, кто уходит и не остается. Первая, его первая картина в новой жизни.

Потер рукой плохо выбритый подбородок. Переспросил, не веря:

— Как в Москве? Ты что, ты здесь? Сейчас прямо?

— Да.

— Черт! Ты на вокзале, ребенок? Жди, я сейчас приеду. Не потеряйся, смотри!

Она снова прижала руку к животу. Удивилась. Ее не тошнило. Может быть от этой внезапной, совсем неожиданной для нее радости в мужском голосе. Да какой радости — счастья.

— Подожди! Ну, ты как мальчишка. Я в центре. С подругой. На Пражской, да. А можно? Хорошо. Да, я запишу сейчас.

Ехали в переполненном вагоне метро, Виолка, топыря локти, отворачивалась от хмурых пассажиров, кричала в ухо Инге, перекрикивая вой и лязги:

— Ахренеть! Ну, Михайлова ты даешь стране угля! Сейчас увижу тебя на картине, да еще художника твоего! Автограф попрошу. Не, у тебя. Да про тебя книжку написать, жалко я не умею. Такие страсти.

Поднимаясь по серой широкой лестнице в застекленный квадратный фонарь вестибюля, пожалела сокрушенно:

— Ой. Ну, чуточку могла бы ты врать. Там чуточку, тут чуточку. А то ведь сама все портишь!

— Да.

— Я вот подумала, я Павличку оказывается, вру постоянно хоть и люблю козла. Ой, Павлюшка, не могу сегодня, голова болит. Ах, та юбочка, она стоит всего-ничего, и хоба, цену одну говорю, а плачу в два раза больше. А в другой раз наоборот, дай, говорю мне на сумочку, ну тридцать баков. А она десятку стоит, значит, двадцать можно заначить. А иногда как поругаемся, думаю, чтоб ты скис, чучело зеленое. И ему потом — ой, любимый мой мачо.

Она фыркнула. Видно, семейные мелочи были в удовольствие.

— А еще он все боится что толстеет. Крутится перед зеркалом, за бок себя щиплет, ах, лапик, я, кажется нажрал бока. И тут я ему — да ты что, ты у меня самый красивый! Шварцнегер! Красавчик, ага. Ты ж видела.

И посмотрела на Ингу с жалостью, как на безнадежного больного: