Моя рыба будет жить - Рут Озеки

И дневник тоже — он все еще отдавал теплом у нее в ладонях. Она пристально поглядела на красную ткань обложки. Это ей только кажется, или вид у обложки стал более потрепанный, чем когда она ее впервые увидела? Она перевернула книгу. Вот темное пятно, в том месте, где кот напустил на книгу слюней. Она поднесла томик к носу. Горький запах кофейных зерен и фруктовая сладость шампуня почти исчезли. Теперь от книги пахло дымком и кедром, и едва уловимо пылью и плесенью. Она обвела пальцем золотое тиснение на обложке, потом открыла, очень быстро, последнюю страницу, словно пытаясь застигнуть ее врасплох.

Страница не изменилась. Конечно, нет. О чем она думала? Что несколько лишних слов пробрались под обложку, пока книга была закрыта, пока она не смотрела? Это просто смешно.

И все же пара лишних слов были бы совсем не лишними. Она вновь захлопнула книгу и принялась теребить погнутый уголок, как шатающийся зуб. Теперь обложка казалась холоднее. Это она тоже себе вообразила?

Хватит.

Она положила дневник на столик у кровати и выключила свет. Утром, когда она вновь за ним потянулась, обложка на ощупь была совершенно холодной.

2

— Теперь, когда ты закончил, — сказала она, — мне нужно знать, сошла я с ума или нет.

Они сидели за стойкой на кухне и пили утренний чай. Песто, обритый, весь в открытых ранах и увенчанный Конусом Позора, лежал в полотенце у Оливера на коленях, и вид у него был одновременно прибалдевший и крайне раздраженный. Оливер только что прочел последние страницы дневника и, услышав вопрос, предостерегающе поднял руку.

— Мне уже ясно, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет, так что давай не будем, пожалуйста.

Она проигнорировала его протесты.

— Тем вечером, когда слова исчезли и ты сказал, что это моя работа — искать слова, ты ведь на самом деле не поверил, что страницы стали пустыми. И что конец продолжал отступать, ты тоже не верил. Не верил же, — это не было вопросом.

Он взглянул ей прямо в глаза, даже не моргнув:

— Милая моя, — сказал он. — Я никогда не не верил тебе.

— Но ты позволил мне распространяться об этом при Мюриел, и теперь она тоже думает, что я сошла с ума.

— А, — сказал он с явным облегчением, — так вот о чем ты беспокоишься. Да на этом острове все сумасшедшие. Я уверен, Мюриел вообще не придала этому значения.

Этот ответ не слишком ее успокоил, но, учитывая количество вопросов, требовавших ответа, она не стала цепляться за эту тему.

— Ладно, — сказала она. — Предположим, что каким-то образом теория Мюриел оказалась верной, и во сне я смогла последовать за джунглевой вороной в парк Уэно, и найти отца Нао, и послать его в Сендай…

Он отложил дневник в сторону и теперь перелистывал свежий номер «Нью-Йоркера».

— Оливер!

— Что? — он поднял глаза. — Я слушаю. Ты последовала за вороной в парк, и нашла отца, и послала его в Сендай.

— Ладно, ну и, что это вообще значит?

— Что это значит — «что это значит»?

— Это значит, ты говоришь, что джунглевая ворона отвела меня назад во времени? Что если бы мне не приснился тот сон, отец Нао мог бы не остановиться, встретился бы, с кем договаривался, и покончил бы с собой? Что Нао никогда бы не узнала, что значила для ее отца совесть, ей никогда не открылась бы правда о ее двоюродном деде-камикадзе?

— Я ничего не говорю, — сказал Оливер. — Честное слово.

— Если бы я не положила тайный дневник Харуки Номер Один в коробку с его останками на алтаре, тогда как она туда попала?

Тут он поднял взгляд — он удивился.

— Ты положила его туда?

— Да. Я тебе говорила. Уже в самом конце сна. Я обнаружила тетрадь у себя в руках и вот-вот должна была проснуться, так что я сунула его в коробку.

— Классный ход, — сказал он с восхищением.

Но ее было не убедить.

— Не знаю, — сказала она, чувствуя, как ее уверенность слабеет. — Если бы я такое от себя услышала, я бы тоже решила, что я — сумасшедшая. Наверняка существует простое, рациональное объяснение, ну, например, дневник туда положила Дзико. Может, все это время тетрадь была у нее. Может, Харуки Номер Один каким-то образом смог-таки послать ей дневник, прежде чем отправиться в полет, но по какой-то причине она не хотела, чтобы об этом стало известно. Может, она втайне была за войну и стыдилась принятого сыном решения не выполнять суицидальную миссию. Может, она считала его трусом…

— Стоп, — сказал Оливер. — Вот это — абсолютно безумные речи. Нет ни единого свидетельства в пользу этой гипотезы. Судя по тому, что пишет Нао, все в ее дневнике говорит о том, что Дзико была пацифистом и радикалом, пусть даже ей было сто четыре года. Так что не надо притягивать за уши надуманные объяснения или заниматься историческим ревизионизмом только для того, чтобы почувствовать себя нормальной. Если для того, чтобы Дзико оставалась тем, кто она есть, тебе надо быть сумасшедшей — то так тому и быть. И это касается каждого.

Рут замолчала. Он, конечно, был прав. Оливер вновь принялся за «Нью-Йоркер», но она пока не была готова оставить этот разговор.

— Ну ладно, — сказала она. — А как насчет имейла Харуки Номер Два? Как насчет Кью-Мю и МехаМю, и всей этой фигни насчет квантовых вычислений? Ты серьезно во все это веришь? Звучит даже еще безумнее, чем я сама.

Оливер поднял взгляд от журнала.

— Квантовая информация — это как информация из сна, — сказал он. — Мы не можем показать ее другим, а когда мы пытаемся ее описать, мы меняем память о ней.

— Вау, — сказала она. — Красиво как. Это ты придумал?

— Нет. Это цитата из какого-то знаменитого физика. Не могу вспомнить, как его зовут[159].

— Вот именно так я себя и ощущаю, когда пишу, — вот он, этот прекрасный мир у меня в голове, но когда я пытаюсь вызвать его в памяти, чтобы записать, я изменяю его, и больше уже не могу заставить его вновь появиться. — Она грустно уставилась в окно, думая о заброшенных мемуарах. Еще один разрушенный мир. Это было так грустно.

— И все же я не понимаю. Какое отношение квантовая информация имеет к этому всему?

Оливер подвинул кота у себя на коленях.

— Хорошо, — сказал он. — Вот ты рассуждала о разных возможных исходах, верно? Существование разных исходов подразумевает множественность миров. Ты не первая, кто об этом задумался. Квантовая теория множественности миров существует уже около полувека. Ей, по крайней мере, столько же, сколько и нам.

— Ну, это практически древность.

— Я имею в виду, что это не ново. Ничто не ново, и если ты принимаешь множественность миров, а это одна из интерпретаций квантовой механики, это значит, все, что может случиться, — случается или, может, уже случилось. И, если это так, возможно, что в одном из этих миров Харуки Номер Два придумал, как сделать этого своего КьюМю, и смог заставить объекты того мира взаимодействовать с нашим. Может, он придумал, как использовать квантовую запутанность, чтобы параллельные миры смогли общаться друг с другом и обмениваться информацией.

Рут мрачно смотрела на кота.

— Что-то я не понимаю. Это мне надо носить Конус Позора. Интеллекта мне не хватает.

— Ну, мне тоже. Чтобы это понимать, нужно, по меньшей мере, знать математику, а это большинству из нас недоступно. Ты ведь знаешь про кота Шредингера, правда?

3

Конечно, она знала про кота Шредингера. В конце концов, их кот был назван в честь Шредингера, хотя имя так и не прижилось. Но если бы ее спросили, ей пришлось бы признать, что имя Шредингер всегда вызывало у нее какую-то смутную неловкость, очень похожую на то чувство, которое появлялось у нее при мысли о Прусте. Она всей душой верила, что обязана знать о коте первого и прочесть опус последнего, но руки как-то не доходили ни до того, ни до другого.

Она знала, что кот Шредингера являлся участником мысленного эксперимента, поставленного, собственно, ученым, давшим ему имя, и имел какое-то отношение к жизни, смерти и квантовой физике.

Она знала, что квантовая физика описывала поведение материи и энергии на микроскопическом уровне, где атомы и субатомные частицы ведут себя по-другому, нежели повседневные объекты макроскопического мира, например, коты.

Она знала, что Шредингер предложил поместить теоретического кота в теоретический ящик с летальным токсином, который должен был высвободиться при определенных условиях.

— Ну да, все правильно, — сказал Оливер. — Я тоже подробностей не помню[160], но основным его предположением было, что если бы коты вели себя, как субатомные частицы, кот был бы жив и мертв одновременно, пока ящик оставался бы закрытым и мы не знали, соблюдены ли условия. Но в тот момент, как наблюдатель открыл бы ящик, чтобы посмотреть внутрь и проверить условия, он обнаружил бы кота либо живым, либо мертвым.