Том 1. Русская литература - Анатолий Луначарский

Опыт литературной характеристики Глеба Успенского*

Г-н Новополин дает в своей книжечке недурную характеристику недавно умершего талантливого писателя. Главнейшею чертой его характера он считает болезненную чуткость ко всякой дисгармонии, ко всякому страданию, что и сделало Успенского ярким выразителем мучительной стороны эпохи реформ; как прямое дополнение к этой болезненной чуткости, г. Новополин отмечает жажду гармонии, часто выражающуюся в вое-жевании даже относительно низкой, животной, но целостной жизни. Г-н Новополин уделяет много места, чтобы доказать, что Успенский вовсе не хотел, однако, помириться на гармонии жизни Ивана Ермолаевича1, что свои идеалы он черпал у науки и находил их в формуле прогресса г. Михайловского. Конечно, это так и есть, но и сама избранная Успенским формула ничего не говорит об интенсивности и высоте культуры: единственным мерилом является разделение труда между органами индивида при отсутствии разделения труда между органами общества; общество Иванов Ермолаевичей, таким образом, вполне отвечало бы требованиям формулы. Сам г. Новополин указывает на то, что Успенский сознавал непрочность крестьянской гармоничной жизни, сознавал, что она хрупка, так как не завоевана мыслью, а навязана самой природой. Итак, если бы жизнь Ивана Ермолаевича была прочнее, если бы устои ее не дрожали и не ломались при первом столкновении с г. Купоном, то мы бы имели перед собой идеал жизни! Многие цитаты Успенского, приводимые г. Новополиным, это безусловно подтверждают: культурный человек должен «путем усилий ума, воли, знания, после страданий, морей крови, прийти к тому же типу, который в нашем крестьянстве уже есть, существует во всей красе и силе, только тогда этот тип жизни будет вековечным». «Ассоциация трудящихся классов! — восклицает один герой Успенского, устами которого говорит сам писатель, — какая казарма, какая скука!» «После морей крови придут к тому, что ассоциация должна быть в одном человеке»2 и т. д. Мы же, напротив, рисуя себе земной шар, сплошь населенный Иванами Ермолаевичами, с их полурастительной жизнью, в которой пропитание играет первенствующую роль, с их узенькими интересами, не идущими дальше деревни, с их естественным отсутствием интереса ко всему остальному свету, невольно восклицаем: «Какая скука! какое убожество!» Для нас ясно, как дважды два четыре, что только общество организованное, то есть резко дифференцированное, где каждая функция выполняется наиболее приспособленным к ней. человеком при помощи колоссальных орудий труда, которых неассоциированный индивид и употреблять-то, не только создать, не может, — только такое общество поднимет культуру, то есть науку, искусство, разнообразие, роскошь и радость жизни до недосягаемой высоты. Ошибка Успенского в том, что ему кажется, будто дифференциация общественных функций непременно захватывает всего человека, будто человек только и делает, что трудится, будто сапожник только сапожник, ученый только ученый, а не люди вместе с тем. Пожалуй, если бы человеку нужно было всю жизнь трудиться ради насущного хлеба, можно было бы рекомендовать идеал, при котором, например, даже человеку с острой наблюдательностью и умением обобщать нужно было бы строчить себе сапоги, чтобы не превратиться в переутомленного педанта, а сапожнику стараться рисовать для себя картины или писать стихи. Но мы ведь знаем, что чрезмерный труд, подавляющий часть человечества, не есть закон природы, мы знаем, что, кроме труда, есть еще отдых, праздники, когда сапожник может читать книги гениев, смотреть на картины, слушать музыку, когда ученый может отдаваться радостям жизни, физической жизни, даже физическому труду как отдыху. Увеличить человеческий отдых, организовать его, освободить человека от оболочки сапожника и ученого, восстановить в нем человека, — вот задача, выполнить которую может только ассоциация. Человек может остаться специалистом в своем наиболее изученном, наиболее облюбованном деле, но надо, чтобы ему не было чуждо ничто человеческое, как оно чуждо зажиточному мужику со всею его гармонией.

Отметим мимоходом, что конец формулы Михайловского явился у г. Новополина, вероятно, благодаря ряду опечаток, в совершенно нелепом виде: «Нравственно, справедливо, вредно, неразумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных обществ». (?!)3.

Г-н Новополин уверяет, что Глеб Успенский забыт. Мы с этим совершенно несогласны. Но, разумеется, Успенского редко кто может считать теперь учителем жизни. Отчасти это объясняется вышеуказанной непривлекательностью и ошибочностью общественного идеала Успенского, его готовностью помириться на всякой гармонии, независимо от высоты ее, отчасти другими причинами, которые мы сейчас укажем; но прежде полюбуемся причинами, найденными самим г. Новополиным.

Причины эти тесно связаны: 1) Успенский не оценен, 2) «переживаемое нами безвременье до того принизило наши душевные силы, что мы потеряли способность благоговеть перед личностью, отдавшей всю свою жизнь и талант на служение народу».

Г-н Новополин говорит от лица «нас», — очевидно, современных людей, современного поколения; не колеблясь, он обвиняет «нас» в отсутствии душевных сил, а дальше прямо в «умственном и нравственном бессилии». Да еще бы! У г. Новополина так много свидетелей: например, с ним совершенно согласен такой публицист, как князь Мещерский! Молодежь пала! Может быть, вы хотите знать, так же ли мрачно смотрит на себя и свое будущее сама молодежь? Извольте, вот в доказательство цитата из 45-летнего декадента Мережковского, — это ли не доподлинный новый человек? Вот признания какого-то Котельникова из «Недели». Я с изумлением читал грустное признание г. Новополина! Как! Или г. Новополин слеп и глух?! Или он не видит, что давно уже общество не проявляло столько жизнеспособности, притом именно молодежь, именно интеллигентный пролетариат и низшие слои общества? Не видит г. Новополин или притворяется? Какой-то Котельников находит у нас все «слабым, мелким, вырождающимся». Мы далеки от самодовольства, но, принадлежа к подлинной молодежи, не можем не протестовать: все оживает вокруг нас, расцветает литература, движутся до того косные массы, сотни молодых людей «отдают свою жизнь и таланты на служение» прогрессу, люди, по выражению Горького, «настраиваются и скоро собираются грянуть… что-то фортиссимо»4, — а г. Новополин хнычет над нами и отпевает нас. Нет, г. Новополин, нет! Только, очевидно, вы не можете слышать наших песен! Это больше не песни страдания и сострадания, а гордые песни, требовательные песни, прелюдию к которым пропели Горький и Скиталец.

Г-н Новополин делает такую выписку из трудов Михайловского: «Совесть требует сокращения бюджета личной жизни и потому в крайнем своем развитии успокаивается лишениями, оскорблениями, мучениями; честь, напротив, требует расширения личной жизни и потому не мирится с оскорблениями и бичеваниями. Совесть, как определяющий момент драмы, убивает ее носителя, если он не в силах принизить, урезать себя до известного предела; честь, напротив, убивает героя драмы, если унижения и лишения переходят за известные пределы. Человек уязвленной совести говорит: „Я виноват, я хуже всех, я недостоин“; человек возмущенной чести говорит: „Передо мной виноваты, я не хуже других, я достоин“. Работе совести соответствуют обязанности, работе чести — права»5. И тут лежит центр недоразумения г. Новополина; да, совесть перестает болеть, просыпается честь. «Марксист и ницшенист Горький…» — пишет г. Новополин. Горький ничем не заявлял, чтобы он был марксистом или ницшенистом, но между Марксом, Горьким и Ницше есть нечто общее, и это-то общее есть знамение нашего времени: борьба угнетенного класса за права свои, за жизнь, достойную человека, протест, наступление, натиск, возникающий из недр самого класса, во имя его требований, — вот дух марксизма; провозглашение права на полное самоопределение, гордый вызов обществу и его устоям, подчеркивание прав личности на совершенствование и радость жизни, творчество — вот то, что привлекает нас в Ницше, и ту же требовательность от жизни, тот же протестующий дух видим мы у Горького, причем он показал нам присутствие чести на самом дне общества, сумел подслушать и там гордые песни, подсмотреть не страдание, а трепет порывающейся к счастью горделивой души человеческой. Нам не интересны страдальцы, нам интересны протестанты, и если крестьянству суждено когда-нибудь снова очутиться в центре интересов общества, то завоюет оно это не страданиями, а проявлением активной жизнедеятельности. Как далеко ни разошлись материалисты и идеалисты молодого поколения, но честь индивидуума, его право на счастье, но протестующий дух соединяют их и теперь; не сострадания, не альтруизма требуют те и другие, а побольше чувства чести. Вот почему живописец моря страданий — Успенский не забыт — нет! — но отошел на второй план. Про страданья мы слыхали, пойте нам про бодрость, про надежду, возбуждайте в нас не жалость, а гордость и гордый гнев за попранное право на счастье.