Опавшие листья - Петр Краснов

— Что же я делать буду?

— Обождать придется.

— Обождать?.. А сколько времени?

— Кто его знает… И неделями ждут… И меньше. Это как кому какая планида выйдет. Может, вам попутчик подвернется. Вдвоем поедете. Дешевле.

— У меня вещи на станции. Сундук.

— Пусть лежит. Лошадей дадим, тогда заберем. Ложится старик. Поворачивается лицом к стене. Отчаяние находит на Федю.

Он идет в комнату для проезжающих, снимает пальто, шапку…

Невесело начинается его служба. Ждать лошадей, почту… В этом краю не торопятся. В углу жалобная книга. Жалоб много и в прозе и в стихах. Коротких и длинных. Похоже, что их никто не читает, и что их пишут больше для успокоения самих себя. На подоконнике пожелтевшая книга. Какой-то роман из приложений к «Свету», без начала и конца. На дворе — пусто. В задней пристройке возится толстая женщина, пахнет печным хлебом.

— Проезжающий? — говорит женщина ласково певучим голосом. — Чать, голодны?

— Голоден. Что тут можно пообедать?

— Могу сготовить, коли не побрезгаете.

— А что можно?

— Щи с баранины. Ладно будет?

— Отлично, щи… А еще что?

— Курицу… или яичницу…

— Ладно, дайте курицу… А что стоить будет?

— Да не обидите.

— Ну, все-таки?

— По такцыи: щи — восемь копеек, курица — двадцать… Ну, прибавите что, за беспокойство.

— Скоро будет готово?

— Да так через час. Я вам пока самовар поставлю. Чайком побалуетесь.

— А лошадей не дадут за это время?

— И, родный! Раньше ночи и не ждите.

Опять та же комната для проезжающих. Федя открывает окна, гонит мух платком. Они крутятся темной тучей подле окна и возвращаются в комнату. Ничего не поделаешь.

Федя садится на диван… Ему кажется, что время застыло.

II

В полночь Федя, прилегший на диване, услышал далекий шум. Бились и заливались колокольчики. Он вышел на крыльцо. Пустыня спала в лунном блеске. Высоко над нею, зеленовато-синее и прозрачное, с полупотухшими от лунного света звездами, простерлось небо. Густые тянулись от построек тени. Из серебристой дали четко доносился топот конский, покряхтывание телег и звон бубенцов. Но почты еще не было видно. Звуки рождались в пустыне, замирали и потом снова слышались громче и ближе. Ожила пустыня…

Вдруг, совсем близко, показались тройки. Они неслись в облаках пыли. И на пыли трепетали тени лошадей, ямщиков и телег, и казалось, что призрачные тройки гнались за ними.

Смотритель, теперь живой и бодрый, вышел на крыльцо, и еще когда далеко была почта, крикнул в серебряную мглу:

— На скольких?

— На пяти, — ответили из пустыни.

— Ну, подавай Бог.

Мелкие запотевшие лошади остановились и устало фыркали, опустив головы и поводя боками. С грузных телег, заваленных длинными, плоскими, черными, кожаными баулами на проволочных кольцах с замками и печатями, соскакивали почтальоны в черных сюртуках, с револьверами и шашками на боку.

Повылезли откуда-то люди, русские и киргизы. Они с грохотом выкатывали со двора телеги, вели лошадей в хомутах, несли звенящие колокольцами дуги. Они возились в лунном свете, как черные призраки. Почтальоны с треском бросали тяжелые баулы с подводы на подводу, киргизы уводили усталых лошадей, в конторе ярко горела лампа, и высокий почтовый чиновник со смотрителем писали на серых листах. В соседней комнате пыхтел самовар. Стряпуха устанавливала стаканы и тарелки с большими ломтями ситного хлеба. Жарко и светло горела большая висячая керосиновая лампа.

Почтальоны шли туда, снимали шапки, крестились на образ и садились за стол. Дули- на стаканы с бледно-желтым чаем, чавкали губами и, обжигаясь, торопливо пили.

У подъезда ямщики-киргизы еле сдерживали лошадей. По двору и подле станции бегали какие-то люди. Киргизка в алом халате принесла ямщику тулуп и долго и нежно что-то ворковала ему по-киргизски.

— Готовы что ль? — крикнул кто-то с крыльца.

— Есть готовы, — отвечали от головной тройки.

— Ну, с Богом! Отправляйте!.. Счастливо!..

Из станции бегом бросились почтальоны и вскакивали на ходу на тронувшиеся телеги. Колокольцы и бубенцы залились, звонко гикнул киргиз-ямщик, взметнулась густая пыль и лунный сумрак поглотил телеги, ямщиков и лошадей. И только вдали, все замирая, раздавалось погромыхивание колокольцев.

Федя остался на крыльце. Ночь была теплая. Кругом затихала разбуженная пустыня. Месяц стоял, окруженный сиянием.

— Господин офицер, — окликнул его смотритель. — Ваше счастье. Давайте подорожную. Сейчас вас пропишем, и айдате с Богом…

Через полчаса Федя трясся на телеге, сидя на своем сундуке. Перед ним моталась киргизская голова в черном островерхом малахае, взмахивалась рука с кнутом, но не била лошадей.

— Кореча, Кореча, о-о-о-х, — завывал киргиз, смолкал, махал кнутом и опять начинал: — кореча, кореча-а, о-о-ох…

Пустыня неслась навстречу, необычайная в лунном блеске. Спускались в какие-то балки, казалось, зазвенит в низине ручей, покажутся рощи деревьев, но в низине было пусто и гуще лежала пыль и мягко шумели по ней колеса. Снова тащились вверх по освещенному луною скату. Телеграфные столбы то уходили от дороги и прямою линией карабкались на холм, то подходили к самой дороге и гулко пели какую-то песню, точно рассказывали о дальних странах, откуда они шли. И ничего кроме них, ни куста, ни травы, ни построек.

Проехали два часа. Луна склонялась к горизонту и краснела, точно румянилась от прикосновения к раскаленной пустыне. Ярче стали звезды… Федя смотрел на них и думал:

"Если бы Ипполит, Бродовичи, Сторе знали все это, они бы на совсем иное направили свои способности. Равенство… свобода… Столица с театрами, музыкой, с квартирами, крепко запертыми на запоры, с днем, размеренным по часам и минутам, с ее освященными улицами, полными шумной толпой, и эта пустыня, где звенит колокольчик и, будто устав, вдруг приникнет и задохнется, где киргиз машет рукою с кнутом, где бешено несется почта и едет скромный подпоручик служить на далекой границе. Ну-ка, Абрам и Соня, как приложите вы свой петербургский аршин к старику смотрителю, толстой стряпухе и почтальонам? Как проведете вы знаки равенства между этой толстухой, Виргинией Цукки, Леоновой и Семенюк? Похожа жизнь Абрама и Сони на жизнь смотрителя, спавшего днем, а ночью отправляющего почту? Знак равенства! Но «а» никогда не равно «б», и «а» плюс «б», плюс «в» плюс еще много каких-то букв в мирном сцеплении дают тот великий икс, который называется Россией. И сложить ее из равных величин нельзя, потому что масса Бродовичей, или масса киргизов, машущих кнутами, не дадут России…"

И казался Феде Петербург с его «умными» разговорами до странности глупым.

Только мама знала жизнь и правду. Мама, а теперь — Липочка.

В тумане ночи мелькнуло желтое пятно. Исчезло… Выявилось снова и стало настойчиво перед глазами, говоря о человеческом жилье. Фонарь маячил в темноте. Маленькая глинобитная постройка, столб, доска с двуглавым орлом. Надписи: "до Кабул-Сая, до Чимкента, до Верного"…

Сонный смотритель вышел с пузатым фонарем на проволоке. Посмотрел тупо на Федю и мрачно проговорил:

— Лошадей нет… Заходите, однако.

Шел третий час ночи и морило сном.

Жесткий черный диван принял Федю, и он не слышал, как ямщик устанавливал его сундук в сенях станции.

III

Две недели прожил Федя какою-то необычайною жизнью в почтовой телеге и комнатах для проезжающих. То целыми сутками томился на глухой станции, в пустыне, в комнате, переполненной другими ожидающими, пил по пяти раз в день чай, ел вареные яйца, спал днем на диване, облепленный мухами, слушал жалобы и брань на почту, то ясными лунными ночами мчался в пыли, глядя на месяц и звезды. Каким-то косым зигзагом, черным силуэтом маячил перед ним ямщик в халате, взмахивал кнут, заливались бубенцы и мысли летели быстрее тройки.

Серым утром он проехал "крепость Чимкент", искал следы крепости, но видел глинобитные стены, что руками мог завалить. Маленькими уличками мимо крошечных домиков с широким проспектом, с аллеями пыльных пирамидальных тополей выбрался за город. За городом пошли поля высокой джугары и хлопка, серые болота, поросшие рисом. По дощатому мосточку перебрались через головной арык, наполненный пахучей джигдой, карагачами и зарослями колючих кустов и камыша, и снова — пустыня, желтый песок, колючая травка и камни.

Спустя пять дней справа от дороги показался, как стена, горный хребет. Розовые вершины без растительности, без ледника и снега, не большие и не маленькие, таяли в синей дымке. В полдень они были прозрачными и далекими, вечером краснели, пламенели на закате и четко рисовались глубокими ущельями, пиками и пропастями. И снова под лучами месяца уходили и казались загадочным серебряным поясом, стягивающим пустыню.