Солдатское сердце - Андрей Платонов

А сам я, однако, ничего себе солдат и народу еще нужен.

…Из Замошья мы вышли еще затемно. Жалко мне было оставлять опять на сиротство без хозяина двор вдовицы, да с неприятелем надо было управляться.

Чуть только светать начало, подошли мы к Днепру и притаились в травостое, невдалеке от самого уреза воды. Время уже осеннее, вода в реке серая, неживая, глядим на нее — и у нас загодя сердце зябнет. Поперек Днепра тут метров до семидесяти будет и место глубокое, а на правом берегу круча отвесом стоит, туда нам и надо выходить было. Я думаю-соображаю и вижу — правильно, что нам как раз здесь переправу нужно делать. Выше и ниже по течению места для переправы удобнее и спокойнее будут — там река шире, значит глубина мельче, и правый берег отложе, но там и немцы нас ждут: они все время стреляют контрольным огнем по тем речным местам, а покажись мы там — накроют пламенем, дыши тогда в промежутки.

На войне кто умней, тот думает не по обыкновенному разуму: где пройти нельзя, там и есть дорога, где плохо — там хорошо.

Командиром роты у нас был старший лейтенант Клевцов, хороший человек и настоящий офицер, а сам тоже вышел из рядовых бойцов. Когда у бойца есть офицер, солдат при нем как в семействе живет, он воюет себе и чувствует, что в деле рассудок есть, а в роте старший человек с общей заботой живет — офицер, он и тужит обо всех.

Травостой был хорош, но не век нам было в нем сидеть. Командир роты обошел наше расположение, проверил знание задачи отделениями и поговорил с нами понемногу. Мы заметили, он добрел на тело в боях, полнее становился, у него чистое сознание духа делалось. Значит, правда была, что он говорил. «Кто на войне за Россию, — говорил наш командир, — тот счастливый человек. Ты хлеб бывало в поле по волоску растишь, чтобы семейство твое сыто было, чтоб государство стояло, и то доволен был. А тут ты сразу от смерти весь народ спасаешь — от этого ведь сердцу радость, и счастливей ты не будешь нигде, как в бою, и сто лет проживешь — не забудешь, как был солдатом. Раз ты спас родину, это все одно, что ты вновь сотворил ее». Наш командир рассудочный был офицер: все понимал, что у тебя внутри и снаружи.

— Переплывешь речку, Кузьма? — спросил он у меня тогда на Днепре. — Ты как плаваешь-то?

— Переплыву, товарищ старший лейтенант, — отвечаю я. — Плаваю я плохо, а плыть надо — надобность большая.

— Правильно, — сказал командир.

Не знаю, вышло ли так по плану и расчету наших командиров или по случаю погоды получилось, однако заволокло реку, землю и небо туманом — как раз тож нам и требовалось. Настала ни тьма, ни свет, и видно и непроглядно — такой туман ни прожектор, ни ракета, ничто насквозь не возьмет.

Выждали мы приказа. Сам командир роты вблизи появился. Он улыбается и говорит нам:

— Пора, товарищи бойцы, на ту сторону Днепра! Впереди у нас саперное подразделение — саперы врубят лаз на кручу… Не бойтесь воды. Кому холодно будет, пусть помнит: зато позади него всей нашей России тепло!..

И верно так! Вошли мы в воду и поплыли по силе-умению, и ничего с нами особого не стало; сначала только охолодали, нагревшись на воздухе. А потом мы притерпелись к прохладе и от тяжести одежды согреваться в работе начали. Но туман кругом садился на нас серой гущей, ничего не видать было, и глухо стало окрест, будто спокон века и свет не светил, а все была муть. Плывем мы, автоматы не мочим: я его сберегу, он меня спасет. Плывем мы далее вперед, а того берега все нету. А уж по времени, по нашему терпению пора бы тому берегу Днепра быть. Чувствуем, что течение вниз нас сносит, но мы стараемся упредить его, на что тоже во времени и силе потеря идет, но мы терпим, как следует. Возле меня Самошкин и Селифонов плывут, тоже люди из нашего отделения. Самошкин так чуть спереди меня держится, и я по нему лавирую, а Селифонов маленько отстает, он мне не примета. Вскоре вижу, их нету никого: туман нас всех разделил. Гляжу в мутный свет, вижу — Самошкин у меня теперь сбоку на правом фланге находится, а Селифонов даже впереди. Я как старослужащий даю им указание: держи, дескать, струю реки в упор на правое плечо, нам блуждать — не дело. Но шуметь-то особо нельзя, и я им это тихо сказал, у них, может, ничего и не дошло до разума, потому что опять мы тут же потеряли друг друга. А тело уже стыть до костей начинает, давно мы в воде, шинель на железную стала похожа и вяжет туловище саваном, и глазам дремлется.

Потом я плыл, как в дремоте, а очнувшись, подумал, что уснул и вижу сон или привидение. Влево от меня плыли тени в тумане, они плыли на левый берег, который мы оставили за собой.

Я стал думать, но думал мало. Как старослужащий я сообразил, что мне надо, и повернул обратно за тенью людей.

Три неприятеля гнали перед собой бревно. Они опирались на него руками, положили на него автоматы трубками вперед и ворочали в воде ногами, чтобы плыть на нашу сторону. А я был сзади у них. Стрелять с воды трудно, автомат замочишь, шум подымешь и промахнешься. Оно бы можно дать огня, но крайности пока нету. Опять они, думаю, в Замошье направляются. Стал я серчать.

Немцы оставили свое бревно, толкнули его по течению и встали в воде по грудь; далее уже был берег вблизи. Я тихо заплыл им вниз на фланг и тоже ступил ногами на дно, а затем сразу порешил их очередью, и когда управился с их участью, то вздохнул для отдыха. Чтоб не отвыкать от холода, я сразу поплыл обратно; плыву опять в тумане за своими, вынул на случай клинок и всадил его себе в шинель на груди, чтобы, сподручно было его взять. Слышу — в тумане выстрел раздался, а затем очередями начали палить; наши немцев губят на воде. Я по воде на огонь поспешно пошел. Плыву, наблюдаю — гляжу, из туманного стеснения, из самого сумрака, как из глубины колодца, идет на меня тихая тень, и чем ближе, тем она больше. Потом увидел ближе и понял — это крупный немец на спине плывет, и неизвестно мне, мертвый он или живой. Я обождал его, он наплыл на меня, сделал взмах наружу руками, повернулся было ко мне и сразу пошел под воду.

Я плыву далее по своему делу. Смотрю, опять Самошкин на виду показался и автомат наружу изо всех сил держит, а в воде соблюдает устойчивость одними ногами. Он мне сказал, что сейчас плот с немцами плыл по воде, семеро солдат было на нем, шестерых побили, а один вроде целым остался и уплыл по реке вручную.

— Едва ли он цел, — сказал я Самошкину.

— Плывем на крутой берег! — сказал мне Самошкин. — Я теперь к туману привык и направление знаю.

Мы выплыли с ним к отвесному правому берегу, но не враз нашли место, где можно было выходить, а еще долго плыли навстречу течению у мокрой глиняной стены того берега.

Подъем на кручу нам устроили немцы. Они, догадливые, подволокли туда на отвес два деревянных блока с веревками, чтобы спускать сверху загодя сшитые плоты. Два плота они спустили и войско свое на них посадили, всего, должно быть, до взвода, вроде бы боевой разведки или штурмового десанта, — а там, кто их знает, что они далее делать полагали, — но мы их в тумане на воде встретили и отрешили от жизни, а саперы наши не дали управиться их саперам, чтобы те блоки отстранить иль покалечить, — наши саперы сбили пятерых береговых немцев огнем из туманного сумрака.

Поднялись мы на сушу и опять собрались все вместе в целости.

Наш командир старший лейтенант товарищ Клевцов осмотрел нас каждого.

— Ничего, — говорит, — мы на ветру обсохнем. Вперед!

И мы побежали по суходольному лугу в неприятельскую сторону. А видно было спереди шага на четыре, не более. Но командир наш знает, что у нас будет впереди, и боец с ним спокоен, с ним мы до самой нашей границы бежать вперед согласны.

Глядим, туман вкруг нас клочьями пошел, и видно стало вперед гораздо далее. Солнце, стало быть, на небе в силу вошло и поедает туман.

Командир остановил нас, разведал местность, поговорил, что нужно, по радио и велел нам вкопаться в грунт.

Мы расселись своей ротой в кустарнике по склону широкой балки, но пробыли там недолго.

Впереди нас, вверх по балке, оказался целый немецкий укрепленный район, и правый его фланг был в торфянике, где прежде жители копали торф.

— В воде мы с вами, дорогие мои, нынче спозаранку воевали, — сказал нам наш командир роты, — а в эту ночь мы будем в огне сидеть и из него бить врага!

Мы тогда не сообразили его слов. Потом уж и нам понятно стало, что придумал наш командир.

День отстоялся погожий; после обеда нас бомбила авиация — шесть «хенкелей», но бомбили они наспех, понизу не ходили, и мы прожили без потерь. А к вечеру, к сумеркам наша артиллерия с левого берега стала бить по немецкому укрепленному району, и уж била она расчетливо, каждый снаряд укладывала по живому месту, чтобы не зря пушки шумели. Торфяной площади тоже досталось огня. Торфяник почти сразу зачадил от нашей артиллерии, там в залежи начался пожар — ничем его не уймешь. Это, стало быть, наш командир заказал нашей артиллерии такой огонь — где на сокрушение, а где на поджог.