Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Но и эта мысль, при всей своей кошмарности менее чудовищная, чем предыдущие, была мне мучительна. Как-то сейчас его высочеству среди чужих, злых людей? Ему, маленькому Мике, нежному, балованному мальчику, который вырос в убеждении, что все вокруг его любят, что все — его друзья? Он ведь даже не знает, что такое страх, потому что ничего страшнее лёгкого шлепка по филейной части с ним никогда не случалось. Его высочество так открыт, так доверчив!

К мадемуазель я боялся даже подойти. Весь вечер она была словно окаменевшая и даже не пыталась оправдываться, только ломала руки и кусала губы, один раз до крови — я увидел и хотел дать ей свой платок, потому что она даже не заметила стекающей алой капли, но не решился, чтобы не ставить её в неловкое положение. Ночью она тоже не спала — я видел свет, пробивавшийся из-под двери и слышал звук шагов. С того момента, когда её кончил допрашивать московский обер-полицмейстер Ласовский, мадемуазель Деклик заперлась у себя в комнате. Я два, даже три раза в течение ночи подходил и прислушивался. Гувернантка всё ходила взад-вперёд, будто заведённая. Мне очень хотелось под каким-нибудь предлогом постучаться к ней и сказать, что никто не считает её виновной в случившемся, а я так даже восхищён её храбростью. Но стучаться к даме среди ночи было совершенно немыслимо. Да и все равно я не знал бы, как с ней говорить.

Тайное совещание в высочайшем присутствии проводилось наверху, в малой гостиной, подальше от англичан, которые, впрочем, с присущей этой нации деликатностью сразу после прибытия его величества отправились гулять в сад, хотя лил немилосердный дождь и погода к прогулкам никак не располагала.

Прислуживал я сам. Никого из лакеев допускать на это секретное собрание, разумеется, было невозможно, к тому же я в любом случае считал бы своим долгом и почётной обязанностью лично обслуживать столь блестящее общество.

Непосвящённому трудно себе представить всю сложность этого высокого искусства. Тут требуются неукоснительная внимательность, идеальная расторопность и — что особенно важно — полнейшая незаметность. Ты словно превращаешься в некую тень, в человека-невидимку, которого очень скоро перестают замечать. Ни в коем случае нельзя отвлекать участников важного совещания резким движением или звуком, даже непроизвольным скольжением тени по столу. В такие минуты я люблю воображать себя бесплотным хозяином заколдованного замка из сказки «Аленький цветочек», потчующим дорогих гостей: напитки сами по себе наливаются в бокалы и чашки, спички вспыхивают и подносятся к сигарам без чьей-либо помощи, из пепельницы то и дело чудесным образом исчезает накопившийся пепел. Когда Симеон Александрович один раз уронил на пол карандаш (у его высочества привычка все время рисовать на бумаге чёртиков и амурчиков), я был наготове — не полез под стол, что обратило бы на себя внимание, а тут же сзади протянул генерал-губернатору другой карандаш, точно такой же.

Должен с гордостью сказать, что никто из участников этого деликатнейшего и в некотором роде судьбоносного для судеб династии совета ни разу не понизил голоса — по-моему, это высшая степень отличия для слуги. Правда, разговор то и дело переходил на французский, но это происходило не из-за меня, а просто потому, что его величеству и их высочествам, в сущности, все равно, по-русски беседовать или по-французски. Если бы им было угодно скрыть от меня содержание той или иной части обсуждения, они заговорили бы по-английски, ибо, как я уже сообщал, мало кто из дворцовых служителей старшего поколения владеет этим наречием, а по-французски говорят почти все. Точнее, не говорят, а понимают, поскольку было бы весьма странно, если бы я, Афанасий Зюкин, вдруг обратился к кому-то из августейшей семьи или придворных на французском. Нужно знать своё место и не изображать из себя то, чем не являешься — вот золотое правило, руководствоваться которым я посоветовал бы всем, вне зависимости от происхождения и занимаемого положения.

Государь, известный своим патриотизмом, единственный из присутствующих все время говорил только по-русски. Оказалось, что его величество помнит меня по тому времени, когда я состоял при столовой покойного государя тафельдеккером. Ещё внизу, у входа, император изволил сказать мне: «Здравствуйте, Афанасий Степанович. Это вы распорядились повесить балдахин с моим вензелем? Очень красиво, благодарю».

Изысканная вежливость его величества и поразительная способность запоминать имена и лица общеизвестны. Собственно, всех великих князей с раннего детства специально обучают развивать память, для этого существует особая метода, но способности его величества по этой части воистину необыкновенны. Раз увидев человека, государь запоминает его навсегда, что производит на многих огромное впечатление. Что же до вежливости, то из всей августейшей семьи только царь и царица говорят прислуге «вы». Может быть, поэтому мы, служители, испытывая к их величествам должное благоговение, в то же время не очень-то… Впрочем, молчание. О таком не говорят. И даже не думают.

Государь сидел во главе стола, был хмур и молчалив. Рядом со статными, высокими дядьями его величество казался совсем маленьким и невзрачным, почти подростком. Про нашего Георгия Александровича и говорить нечего — истинный человек-гора: красивый, тучный, с лихо подкрученными усами, да ещё и в ослепительной адмиральской форме, по сравнению с которой скромный полковничий мундир императора выглядел довольно убого. Симеон Александрович, самый высокий и стройный из братьев покойного государя, со своим правильным, будто высеченным изо льда лицом похож на средневекового испанского гранда. А старший, великий князь Кирилл Александрович, командующий императорской гвардией, не столь красив, как братья, но зато истинно величественен и грозен, ибо унаследовал от венценосного деда прославленный взгляд василиска. Бывало, что некоторые провинившиеся по службе офицеры от этого взора и сознание теряли.

Юный Павел Георгиевич в присутствии дуайенов императорского дома держался тише воды ниже травы и даже не смел закурить. А ещё присутствовал начальник дворцовой полиции полковник Карнович, немногословный господин очень больших возможностей и крайне скупых сантиментов. Этот и вовсе сидел не за столом, а пристроился в уголочке.

В коридоре на стуле дожидался наш вчерашний спаситель господин Фандорин. Я получил приказание поселить его в доме и за неимением иного помещения разместил в детской, справедливо рассудив, что этот господин будет находиться в Эрмитаже как раз до того момента, когда Михаил Георгиевич вернётся к себе. Японца я хотел было отквартировать на конюшню, но он пожелал жить вместе со своим господином. Провёл ночь на полу, подложив под голову плюшевого медведя, и, судя по лоснящейся физиономии, отлично выспался. Фандорин же не ложился вовсе, до самого рассвета всё рыскал по парку с электрическим фонарём. Обнаружил ли что-то — мне было неизвестно. Ни в какие объяснения ни с обер-полицмейстером, ни тем более со мной он пускаться не стал — сказал лишь, что доложит обо всём, что ему известно, лично государю императору.

Вот об этом-то загадочном господине и зашла речь почти сразу же после начала совещания.

То есть началось всё не с разговора, а с чтения — каждый из сидящих по очереди прочитал (или перечитал ещё раз) полученное письмо, о содержании которого я ещё ничего не знал.

Потом все обернулись к государю. Я затаил дыхание, чтобы в точности услышать, какими словами его величество откроет эту экстренную встречу.

Государь смущённо кашлянул, пробежал взглядом исподлобья по лицам присутствующих и тихо сказал:

— Это ужасно. Просто ужасно. Дядя Кир, что же теперь делать?

Император сказал своё слово, этикет был соблюдён, и председательство как-то само собой перешло к Кириллу Александровичу, считавшемуся негласным соправителем в предшествующее царствование и ещё более укрепившему своё положение при новом государе.

Его высочество медленно, веско молвил:

— Прежде всего, Ники, выдержка. От того, как ты станешь держаться, зависит судьба династии. В эти дни на тебя будут устремлены тысячи глаз, в том числе и очень, очень проницательных. Ни малейшего смятения, ни тени тревоги — ты меня понял?

Государь неуверенно кивнул.

— Мы все должны делать вид, что ничего не произошло. Я понимаю, Джорджи, — обернулся Кирилл Александрович к Георгию Александровичу, — как тебе это тяжело. Ты — отец. Но и ты, и Полли, и Ксения должны быть веселы и безмятежны. Если распространится слух, что какие-то аферисты на глазах у всего мира похитили кузена русского царя, престиж Романовых, и без того подмоченный злодейским убийством отца, будет совершенно подорван. А ведь в Москву прибывают восемь иноземных наследных принцев, четырнадцать глав правительств, три десятка чрезвычайных посольств…