Жилец - Холмогоров Михаил Константинович

– А патрули ходят. Рабочие с винтовками. На Тверском – сам видел – трупы неубранные!

Жорж, пережив последнюю октябрьскую неделю в мучениях совести и позоре, полагал, что разрыв с Раей настал окончательный и бесповоротный. Ах, как он ошибался.

Рая преследовала его повсюду. Она тенью бродила по университетским коридорам, подстерегала его на улице, являлась на поэтические вечера, если узнавала, что Жорж обещал там быть. Она рыдала по телефону, что простила его, что больше никогда ничем не будет его шантажировать, что нельзя с ней так бессердечно…

Ах, до нее ли теперь! Оказалось, октябрьский переворот – вовсе не переворот, а настоящая революция, Ленин, о котором в августе говорили, будто он самый настоящий германский шпион, вдруг оказался председателем нового правительства – Совнаркома. Что сей сон означает? Надолго ли? Как ко всему этому отнестись? Голова шла кругом. Когда в январе разогнали Учредительное собрание, даже папе стало ясно, что новая власть – надолго и с этим придется считаться.

Но Раечке-то плевать на октябрь, который назовут великим и станут писать с прописной буквы. Она счастья жаждет. Тихого семейного счастья. И как Жорж смеет не понимать таких простых и важных вещей?

Убедившись, что не хочет понимать, Раечка стала мстить.

Месть ее была наивна и своеобразна. Она стала испытывать на прочность друзей Жоржа и, разумеется, достигла известных успехов.

О каждой своей победе она телефонировала Жоржу: а Костенька Панин не устоял… Ты думал, Милашевский твой верный друг? Так он тоже дрогнул…

Чего она хотела? Ревности? Разрыва отношений с друзьями? Может, полгода назад ей бы это удалось. Но все чувства давно исчерпали себя, и Жорж даже облегчение испытал: притупилась вина за аборт, за распад связи, он получал нравственное оправдание. Взбешенная, Раечка совратила Николая. Тут даже папа вышел из себя и потребовал, чтоб духу этой твари не было в доме.

Ариадна

Роман вспыхнул внезапно.

Вадим, видя, как Жорж волнуется перед лекцией, дал ему дельный совет:

– Ты выбери в зале любого зрителя, способного тебя понять, и говори, обращаясь только к нему. Сам не заметишь, как через него получишь весь зал. Я до сих пор не могу понять, как это происходит, но успех целиком зависит от того, к кому обращаешься. Если нет с ним контакта – хоть наизнанку вывернись, никто слушать не будет. А только угадал интерес, между вами что-то вроде электрического поля возникает. И в него мгновенно втягиваются все.

С середины четвертого ряда на него глядели большие синие глаза. С очень глубоким недоверием. «Ах так, вам это не нравится, вы полагаете, что футуристы – шарлатаны и за их заумью ничего не стоит? Ну так я вам докажу!..» И азарт вспыхнул: поломать это недоверие, согнать с тонких губ скептическую насмешку. Лекцию Жорж начал агрессивно, с риторических вопросов, требующих немедленного ответа.

Он ринулся в схватку и победил.

– Футуризм, – возвестил Георгий, – есть апофеоз электро-аэропланной культуры.

На волне победы Фелицианов прямо в синие распахнутые глаза вбивал свежие, прямо здесь, в аудитории, рожденные вспышки мысли:

– И я верю, что наступит торжество нового человека, рожденного революцией, который соединит в себе мощную плоть матери-природы и дух городской культуры и цивилизации, расцвет которого продемонстрировал футуризм. С востока, из России, грядет восход Европы!

Разумеется, после вечера, затянувшегося до полуночи, пришлось эту курсистку провожать, а жила она далеко, у Девичьего поля, и трамваи на улицах были редкостью, а извозчики дороговаты…

Имя ее Ариадна. Она тоже любит Блока и пообещала полюбить Маяковского, если ей Георгий Андреевич разъяснит смысл и прелесть его «Облака в штанах».

– «В штанах!» – как вульгарно! Поэзия не может быть вульгарной.

– Она должна быть вульгарной, если продиктована правдой. А правда футуризма – голос улицы. Улица выражений не выбирает, на ней кричат все сословия. У вас, Ада, несколько… м-м-м… представления о поэзии несколько…

– Устарелые, хотите сказать?

– Ну не совсем так категорично, я понимаю, наши предрассудки, в которых и я воспитывался, требуют непременно благозвучия, чтобы там «Шепот, робкое дыханье»… Но это все умерло вместе с блаженной памяти Афанасием Афанасьевичем. Будущее за футуризмом. Они первыми угадали революцию.

– А вы революционер?

– Нет. Но я вполне ей сочувствую. Давно пора было разрушить этот насквозь лживый буржуазный мир с его гнусненькой моралью, тайной властью денег, а ложь, признайте, всегда отдает безвкусицей. Зато в бунте, в революции есть своя красота.

О том, что родного отца хотели вывезти на тачке и сбросить в Москву-реку, он в тот момент не помнил. Да ведь и миновала их чаша сия. Так что народ был для Жоржа понятием отвлеченным, он был где-то там – весь из себя счастливый и освобожденный, и того гляди на поверхности русской жизни засияют славой новые Ломоносовы. Они соединят в себе деревенскую силу естества и революционный интеллект города. Уже в следующем поколении. Мы свое доживем, стараясь воспитать нового человека в народной среде.

Вот такую восторженную околесицу Жорж нес на исходе марта 1918 года, а его новая Дульцинея не то чтобы поддакивала, она была увлечена его вдохновением. Состоянием, а не словами, которые грохотали в ночном полувесеннем воздухе.

Как часто бывает в марте, распрощавшись со спутницей, Жорж вдруг почувствовал, как он замерз. Трамваи уже не ходят, и извозчиков – ни одного, даже случайного. И дорога домой – всего-то на полчаса ходьбы – показалась неодолимо длинной. Весь восторг выдуло из головы. А когда вылетает восторг, заползает едкий скепсис. Во-первых, Жорж даже не удосужился ни о чем свою новую подругу расспросить. Видите ли, не до того было, собственные мысли, видите ли, распирали. А кто она, эта Ада, откуда? Кто ее родители? А нет ли соперника счастливого? Такие красавицы в одиночку не ходят. Да и вообще, нужен ли мне этот роман? Так ведь обжегся на Раечке. Куда ж я еще лезу! Да, умные люди учатся на чужих ошибках, дураки – на своих. А круглым дуракам и свои впрок не идут. Интересно, а о чем она сейчас думает?

Можно было б и не задаваться таким вопросом. Ариадна была ошеломлена и речевым потоком, и этой странной манерой читать лекцию залу, а обращаться только к ней. Он ведь, когда вышел на сцену, напуганный обилием публики, долго не мог справиться с волнением, и она с тайным злорадством ждала, что вот-вот этот красавчик провалится – так долго он путался в своих бумажках, перебирал, не зная, с которой начать. Поднял голову, осмотрел зал, увидел, выделил из прочих ее и вдруг, отставив написанное, стал именно ей что-то доказывать. И началась игра двоих в полном зале. Упоительная игра. Она обо всем забыла – о глупой ссоре с Василием Леонидовичем, и о самом Василии Леонидовиче, а ведь завтра явится извиняться, может, даже с букетом. Где сейчас достают букеты? А, бог с ним, с Василием Леонидовичем…

Она закрывает глаза, тьма плывет, и синие звездочки-точки танцуют. Ада пытается вызвать образ нового друга, но он не вырисовывается, только голос несет нечто восторженное и очень умное, и под этот голос она засыпает в твердом знании, что завтра или послезавтра они встретятся вновь, что очень даже и счастье возможно с этим человеком. А с Василием Леонидовичем – вряд ли. Он человек твердых и скучных правил, он считает себя реалистом, а все ж обыватель. Уж как-то пресно и очевидно будущее с таким человеком, несмотря даже на революцию, которая не дает соскучиться: что ни день, то новость. Василий Леонидович полагает, что и после революции, разгромившей его родовое имение, служение народу – священный долг, искупление вины образованных классов перед меньшим братом.

А новый знакомый – человек совсем иного рода. В нем свежее чувство и небанальная мысль. Уж этот никогда не надоест. Человек-праздник. Впрочем, с этими праздниками надо быть осторожной. Праздник вечным не бывает. Мысль трезвая, и надо бы с ней пожить. Но время нынче не для трезвости, хотя опьянение революцией давно прошло, а в революционном порядке оказалось много жестокости. У нас еще ничего – в Петрограде террор, говорят, не имеет границ.