Противостояние - Юлиан Семенов

— А нам как же?

— Кому это?

— Кто с Власовым.

— У вас тоже будет своя нация… Не такая большая, как у нас, но своя… Мы поможем вашим женщинам, — вдруг рассмеялся Уго, — иначе нельзя, мы обязаны отдать вам часть своей крови, чтобы как-то организовать вас, приблизить к нам…

— Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!

— Гитлера обманывали генералы. Фюреров всегда обманывают самые близкие люди. Мы их уничтожили, и теперь вы получили оружие. Теперь вам только и воевать за освобождение России от большевиков, а ты говоришь про плен — разве можно?

Вдруг загрохотало, полетели остатки стекол из окон, два снаряда угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: «Ой-ой, черт, сука!»

— Вот они и очухались, утершарфюрер!

Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:

— Это наши танки. Русские так не могут…

— Какие «наши»?! Что ж тогда они по своим лупят?!

— Это наши танки, — повторил Уго и достал из мешка гранаты. — Ясно? Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас…

— Я тоже русский, унтершарфюрер!

Тот вдруг рассмеялся:

— Ты наш русский, немецкий русский, мы хорошо относимся к таким русским…

Потом громыхнуло три раза подряд, в комнате обрушилась часть стены, запахло штукатуркой, нос заложило. Унтершарфюрера отбросило в сторону, он широко открыл рот, видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.

А Кротова волной задело самую малость, только развернуло на полу, и он теперь уперся взглядом в открытый шкаф, где висели костюмы и пальто, а на верхней полке — аккуратно сложенные простыни и полотенца.

— Это наши, — повторил Уго. — Пристреливаются. Наверное, молодые ребята, опыта еще нет. Если б русские — «ура» стали кричать, и танки б пошли… Мы их не пустим сюда, они сюда придут, только перешагнув через наши трупы…

— Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?

— На всякий случай. И ты достань.

Кротов подвинул ногою свой мешок — ранец в каптерке брать не стал; туда, он считал, не уместится столько, сколько в мешок; легко развязал толстую веревку, завязанную парашютным узлом, положил рядом с собою две гранаты и вытащил из-за голенища нож.

— Как же ты ловко узел развязал! — одобрительно сказал Уго. — Будто фокусник в цирке.

— Ваши научили, — ответил Кротов, — они меня еще и не тому научили. Вот, берешь нож, — он достал из ножен остро отточенный тесак, — пробуешь сталь о ноготь, видишь?

— Вижу, — ответил Уго, придвинувшись еще ближе. — А зачем?

— Ближе смотрите, унтершарфюрер, темно, вы ж след на ногте не видите…

Уго придвинулся вплотную к Кротову, силясь рассмотреть во внезапно наступившей темноте следы от тесака на плоском ногте власовца.

— Вижу. Как зарубка в лесу.

— Точно. Зарубка — счет, — ответил Кротов и с маху воткнул нож в горло унтершарфюрера. Кровь брызнула, словно кабана бил — не человека…

…Раздевался Кротов лежа. Стащил с себя форму, сапоги, потом подполз к шкафу, сорвал пальто и костюм, они обрушились на него. Он замер, испугавшись шума, хотя по-прежнему в городе шла стрельба, но он сейчас ничего вокруг не слышал, он только себя слышал, свое сердце, которое клокотало во рту. Ухватив все, он вновь отполз к окну, там, где не простреливалось, и начал лихорадочно быстро натягивать на себя штатский костюм. Был он ему велик, но не очень, не сразу определишь, что с чужого плеча, можно даже сказать, вон, мол, как оголодал у немца на каторжных работах. Влез кое-как в пальто. Надел шляпу — на уши надвинул, взял наволочку, сунул в карман, сойдет за белый флаг, и медленно пополз к двери, волоча за собою вещмешок. Однако, вернулся к окну, раскрыл вещмешок, достал все документы, порвал их, спичку побоялся зажигать, фотографию свою — во власовской форме — сжевал и проглотил, снова пополз к выходу. Оказавшись в коридоре, поднялся, тут не простреливалось; пошел в туалет: несмотря на уличные бои, канализация работала. Спустив все бумажки, он взбросил вещмешок на плечо и только тут подумал: «Переодеваться можно было здесь, вот что страх с человеком делает…»

Вышел он из квартиры по черному ходу, оказался во дворе, дверь бомбоубежища была раскрыта, прислушался — голосов нет, пусто; поднял голову, долго смотрел на небо, затянутое горклым дымом пожарищ, стараясь определить, где запад, где восток. Перестрелка кончилась, с реки дул студеный, чистый ветер. Он, наконец, определился и, крадучись, зажав в руке белую наволочку, пошел дворами туда, где было тихо, подальше от вокзала и центра…

РАБОТА-III

(Москва)

1

…Тадава относился к числу людей, которые работали, не думая о выходных днях. Иные ведь уже в понедельник начинают планировать вечер пятницы, самый сладкий вечер, когда можно выпить, не думая о том, какой будет голова наутро. Впереди еще два дня — гуляй, не хочу.

…Вдохновение, увы, такого рода данность, которая вызывает порою если не зависть, то раздражение. Тадава замечал, что ритм, который он сам себе задал после срочного вылета Костенко в Магадан, не всем по душе: если заместитель, оставшийся «на хозяйстве», сидит в кабинете до ночи, приходит в восемь утра, это, понятно, обязывает и подчиненных к подобному же. Поэтому он, зная отношение к себе Костенко, пошел на хитрость: уходил вместе с другими, в семь, но к восьми возвращался, садился на телефоны, беседовал по ВЧ, делал быстрые записи на маленьких листочках бумаги, а потом — переняв манеру Костенко — наговаривал разного рода версии на диктофон, чтобы утром заново прослушать себя, отбросить ненужное, а то, что покажется интересным, разбить по костенковским «секторам» и начать отрабатывать каждую деталь.

Дело о расчлененном трупе моряка, обнаруженном в лесу под Бреслау, искали — как казалось Тадаве — невероятно долго, хотя ушло на это всего четыре дня.

Получив из прокуратуры папку тугого картона в пять вечера, Тадава вышел вместе со всеми сотрудниками из угрозыска, заехал домой — Саша, жена, уже вернулась из клиники, сделала лобио и хачапури; двоюродный брат Нодар, лесник в Боржоми, прислал ящик вина.

— А еще, — сказала Саша, — я выстояла в очереди и купила тебе армянской брынзы. Я ее вымачиваю.

— Не надо брынзу вымачивать, — ответил Тадава. — Грузины любят армянскую брынзу соленой и крошащейся. Поняла? Выше знамя интернационализма, дурашка!

Саша убежала на кухню, вылила из кастрюли воду, принесла брынзу. Тадава отломил кусок, пожевал, положил на тарелку.

— Погубила товар, — сказал он. — Великодержавная ты шовинистка, не уважаешь вкусы представителя малого народа с большой культурой.

Он поел лобио, выпил стакан вина, быстро проглотил хачапури и сказал:

— Я поехал.

— Вернешься?

— Обязательно.

— Разбудишь?

— Еще как, — улыбнулся он.

Уже в прихожей, надевая плащ, — на улице моросило, — спросил:

— Слушай, а ты со мной не хочешь прогуляться, а?

— Ты думаешь, я не верю тебе? — Саша вышла в прихожую, поднялась на носки, поцеловала мужа. — Если хоть раз не поверю — уйду. Или заключу договор на взаимную свободу — сейчас это практикуют.

— Я тебе дам свободу, — ухмыльнулся Тадава. — Рэзать будым! Да здравствует диктатура, свобода для женщин означает конец цивилизации. Нет, ты одевайся, может, мне твоя помощь понадобится, чисто профессиональная.

…В деле было описание расчлененного трупа неизвестного моряка, обнаруженного в марте 1945 года под Бреслау.

— Прочитай, — сказал Тадава жене, — и ответь: профессионально порезан труп или это дело рук любителя?

Саша села на подоконник — весна, темнело поздно, разложила заключение экспертизы. Тадава начал осторожно перелистывать пожелтевшие листы бумаги. Задержался на конверте, подшитом к делу черными нитками, открыл его, достал несколько фотографий и два письма-треугольника, которые писали во время войны, когда конвертов не было. К фотографиям была приложена справка: «Групповое фото, отправленное И. Северским 26 февраля 1945 г., возвращено в в/часть из-за отсутствия получателя. Мл. лейт. НКВД Н. Ермолов».

— Это не профессионал, — сказала Саша. — Знаешь, мне кажется…

— Подожди, — перебил ее Тадава.

Фотография была групповой: молоденький морячок с подбритыми бровями; юный, еще моложе морячка, совсем мальчик — лейтенант, стриженный наголо, с орденом Отечественной войны на морском кителе; девушка, видимо, сестра милосердия, и мичман с рукой на перевязи; бинт грязный. На обороте подпись: «Дорогому деду от внука, Гриши, Васи и Лиды». И последнее фото: женщина в платочке, нестарая еще, но все лицо в морщинах, и глаза запавшие. На обороте: «Дорогому сыночку-воину от мамы». Что-то было написано карандашом внизу, но стерлось, слова разобрать невозможно.