Противостояние - Юлиан Семенов

Костенко попробовал так смотреть и с удивлением обнаружил, что эдакое разглядывание действительно позволяет видеть значительно больше; сектор — он и есть сектор — изначально заданная конкретика.

Поэтому сейчас, зябко поеживаясь в комнате Минчакова, — печка не топлена, холоднее, чем на улице, — Костенко начал шарнирить глазами.

Стол накрытый газетами. Газета районная, значит, центральные не выписывал, хотя поди их сюда выпиши. Но районные получал. Интересно: подписался ли до конца года? Если — да, следовательно, рассчитывал вернуться. На почте могут помнить, кому писал, от кого получал письма. Значит, почта. В столе один ящик, там, видно, посуда, ножи, вилки. Два табурета. Крючки, на котором висел «гардероб», о котором рассказал Лазарев. Остался старый пиджак, такие в деревнях деды носят, с мятыми, обвислыми лацканами, пуговица одна, но зато пришита накрепко…

«Наверное, Тадава не может со мной связаться, — подумал Костенко. — Видимо, все установочные данные на Минчакова он уже получил… Неужели бобыль? Молодой ведь мужик. Ни матери, ни отца? А Дина где? Интересно, Жуков запросил Магадан по поводу всех Дин, там живущих? Толковый мужик, хорошо работает».

Костенко поднялся с кровати, пружины тонко прозвенели. Подняв матрац, глянул, нет ли там чего — чисто. Открыл ящик стола: две тарелки, три вилки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал и щи хлебал.

«А вот латыш, — подумал Костенко, — комнату бы обжил. Уж про немца и говорить нечего. А наши забили деньгу — и обратно. Сами себя люди теряют. Временность. Невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу же обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле остался в памяти радостью и красотой. Отчего это у нас так? От неуверенности, что ль? Или от мятежности духа — тянет все куда-то, тянет… Кто это сказал — стихийные мы? Дерябин? Да. Он. А что? Тоже ответ. Да только верный ли? Пространства, пространства, так их и так, хотя, с другой стороны, на них, в конечном счете, надежда, на пространства-то».

Костенко приподнял газету, на которой лежали ножи и вилки, увидел старый, со следами жира, конверт. Письмо Минчакову М. прислала из Магадана Д. Журавлева, Портовая, двенадцать, квартира семь.

Костенко осторожно открыл конверт: письма не было. Адрес зато есть. Тут больше делать нечего, вспомнят что люди — скажут участковому Гуськову, парень оборотистый, сообщит в момент…

10

— Журавлев Роман Кириллович, — медленно читал Жуков, — ветеринар, 1939 года рождения, образование среднеспециальное, жена Диана 1946 года рождения, образование…

Костенко перебил его:

— Вы погодите про образование… Диана? Сокращенно — Дина. Ну?

— «Первая» любовь, что ль? — спросил Жуков. — Вы это имеете в виду?

— Это.

— Никакая она не «первая» любовь, — ответил Жуков. — Мои парни все ее документы прочесали, первый раз замужем.

— По-вашему, любовь без женитьбы невозможна?

— Какая это любовь? Похабщина…

Костенко отчего-то обиженно усмехнулся, спросил:

— Где женились Журавлевы?

— Здесь, где ж еще, — ответил Жуков и медленно поднял глаза на Костенко. — Что, думаете, старый паспорт потеряла, где штампик с Минчаковым стоял?

— Надо мне вас в Москву забирать, — сказал Костенко, — хорошо мысль чувствуете, толковые помощники сейчас на вес золота, воз тащат, линию держат, мне, начальнику, спокойно. Заберу, право, заберу.

— Думаете, соглашусь?

— В Москву-то?

— Ни за что не соглашусь. У вас там человек как иголка в стоге сена, а у нас, в провинции, уж коли уважают — так уважают, на виду, и почет тебе, и квартира без очереди, и кухня восемь метров. У меня вон Урузбаев работал, по распределению попал, родился в деревне, в горах, а поди ж, рвался обратно, хоть в село, только б к себе. Недавно письмо прислал, счастливый, растет, капитан уже, а я все в майорах…

— А говорите — уважают…

— Так, Владислав Николаевич, золотой человек, у него ж в республике своих поддерживать умеют. Это мы собачимся: «Хочу, чтоб у соседа корова сдохла», — разве нет?

Костенко вздохнул:

— Майор, на что замахиваешься?

— На себя, — ответил Жуков, — на кого ж еще? Вернемся, лучше к Диане. По образованию тоже ветеринар, кстати. Что, думаете, на пару разобрали малышку — и в мешок?

— А как он к ним попал? Почему морская форма? Откуда она вообще взялась? Поедем, что ль, беседовать?

— Рано. Наши работают по сберкассам, ищут, не было ли вкладов от Журавлевых, соседей опрашивают, на службе у них шуруют.

Они сидели в угрозыске, в маленьком кабинетике Жукова — смертельно усталые, сразу с аэродрома, не заезжая домой к майору, вернулись в управление, хотя жена его напекла пирожков, дважды звонила: «Неужели дома нельзя поговорить, двадцать минут дороги, что может случиться за то время, пока приедете?»

РЕТРОСПЕКТИВА-III

(Март 1945 года, Бреслау, Витекамерштрассе, 5)

Кротов отполз от окна. Большевики засели в здании напротив, притащили пулеметы, подняться с пола теперь было невозможно.

«А что если они на крышу влезут?» — подумал Кротов и посмотрел на Уго из СС: он в Сталинграде воевал и в Варшаве, уличный бой знает.

— Э, унтершарфюрер, а если красные заберутся на крышу? Они ж нас перестреляют, как кур.

Уго покачал головой:

— Нет, им нечего делать на крыше, там нет балок, потолок обрушен, пулемет не поставишь…

— А почему наши на третьем этаже не стреляют?

— Зачем стрелять без дела? — удивился Уго. — Мы не пустили русских к вокзалу, пусть теперь очухиваются, а тем временем к нам прорвутся танки, и мы их так ударим, что они откатятся до Варшавы…

— А зачем им давать очухиваться? Надо бить, пока они устали.

Уго закурил, глубоко затянулся, спросил:

— Чем бить? Мы ударим сокрушительно, когда закончим работу по созданию «оружия возмездия». Это и решит исход битвы.

— А что такое «оружие возмездия»?

— Ракеты. Их не может достать снаряд, не может перехватить самолет. Они начинены сверхмощной взрывчаткой — одна ракета снесет половину Москвы. Разве после этого русские смогут продолжать войну? Они ведь и так на издыхании…

— Плохо вы знаете русских, унтершарфюрер…

Уго не обиделся, ответил задумчиво:

— Наверное. Но их очень хорошо знает фюрер. Нам, простым людям, нужно знать свое и честно это свое выполнять. Если каждый решит знать все — не будет порядка. Много гениев — это плохо, это ведет к полнейшему бардаку. Надо, чтобы каждый знал свое место в жизни.

— Каждый хочет чтоб получше…

— Верно. И наша национал-социалистская революция сделает так, чтобы каждому на своем месте было хорошо. Человек должен верить, что лучше не может быть. Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау. Там было очень интересно. Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом… Какой-то румын, мне кажется… Не русский, конечно, тех не пускали в писари… Так вот, этот румын стал таким счастливым, что шапку драл с головы за сто метров, едва только нас замечал… Каждому свое… Он был счастлив, что не нужно копать ямы и таскать камни, а хлеба получал столько же, сколько и раньше, и такую же миску супа. И он верил, что лучше быть не может. Не надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил…

Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало: пулеметчики угодили в косяк платяного шкафа. Дверца скрипуче и медленно открылась, Уго усмехнулся:

— Посмотри-ка, сколько костюмов, а? Какой-нибудь торговец жил, плутократ. Мы, истинные национал-социалисты, довольствовались формой и одним пиджаком…

— Скорее бы стемнело, надо пролезть к нашим на последний этаж… Я боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда — конец.

Уго посмотрел на часы:

— Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь…

— А Бреслау окружен или выход есть?

— Окружен.

— Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?

— За такие разговоры будем расстреливать. Это пораженчество. Фюрер приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что такой город, как Бреслау. Я видел тебя в деле, поэтому верю тебе, но не вздумай так сказать при других — сразу донесут, и я же первый буду вынужден тебя казнить.

— Унтершарфюрер, я так сказал потому, что вас возьмут в плен, отправят в лагерь и будут кашей кормить, а нас всех к стенке, вот в чем дело-то…

— Ты думаешь о плене?! Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен, как никогда! Мы пружина, понимаешь ты это? Речь идет о жизни и смерти нации! Мы сейчас сражаемся не за французов или румын, неблагодарных свиней, а за немцев! Разве нацию можно победить? Что может быть на свете сильнее национального духа?! Да ничего! Когда мы победим, я женюсь и нарожаю множество детишек — чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее сомнут и разжижат чужой кровью.